Джеймс Пайк - В индейских прериях и тылах мятежников [Воспоминания техасского рейнджера и разведчика]

Эджфилдская тюрьма — самая суровая из всех тех тюрем Юга, в которых я когда-либо побывал — можете мне поверить, ведь я сидел в нескольких, и поэтому я имею право так утверждать. Нам было очень трудно — как-то раз тюремщик сказал нам, что люди на улице пребывали в такой ярости, что он боялся, что они вломятся в тюрьму, выведут нас наружу а затем линчуют.

Нас допрашивали детективы и даже адвокаты, но никому из них ничего выяснить не удалось. Они завладели нашим дневником — весь его текст был зашифрован, и вот он более всего беспокоил их, им казалось, что он полон великих военных секретов.

Числа 9-го июня двери наших камер распахнулись, и нам разрешили выйти, после чего нас сразу же передали под опеку капитана Диринга и отряда из 12-ти хорошо вооруженных солдат — им предстояло отвезти нас в Огасту. После представления и объяснения сути своего приказа, капитан сообщил нам, что горожане очень недовольны, они считают, что мы не имеем права выйти из Эджфилда живыми, но он сказал, что даже рискуя собственной жизнью он, тем не менее, сделает это.

— Пока вы со мной, — сказал он, — толпе до вас не добраться.

Нас заковали в тяжелые кандалы и соединили железной цепью, а потом посадили в фургон, которому удалось опередить людей и уйти из города задолго до того, как им удалось объединиться в огромную толпу.

В сорока милях от Огасты, наши мулы полностью выбились из сил, после чего, в цепях и кандалах нам пришлось преодолеть несколько мучительных миль. Благо, что наши конвоиры очень по-доброму относились к нам и делились с нами едой из своих пайков.

В Огасте нас снова отправили за решетку, под эгиду человека по имени Бриджес — нью-йоркского янки. Он, безусловно, заслужил полное право и сейчас, и в будущем, гордиться и хвастаться одним своим великим открытием — он точно вычислил, каково должно быть минимальное количество пищи, необходимой для поддержания человеческой жизни. Мы просидели в тюрьме Огасты 57 дней, и так исхудали к последним дням этого срока, что были более похожи на свои собственные тени, чем на самих себя. Я ходил пошатываясь и был так слаб, словно лишь совсем недавно встал на ноги после острого приступа брюшного тифа.

Незадолго до окончания срока нашего пребывания в этой тюрьме, к нам подошел капитан Брэдфорд, мятежник-прово, и у нас состоялся очень приятный разговор. Он рассказал нам, что он был разведчиком, а свое повышение получил за старание и служебное рвение. Он сообщил также, что наше дело передали их Военному Министру, который отдал приказ «до конца войны держать нас в строгом заключении». Капитан Диринг тоже иногда навещал нас, однажды ко мне приходил католический священник — преподобный отец Дьюган, но кроме них мы за все это время не видели никого, только тюремщиков, других заключенных или тех, кто навещал их. Напротив меня отбывал свое наказание некто, избивший своего негра до смерти, а вот справа, наоборот — обвиняемый в убийстве негр. В камере слева — янки — за двоеженство, а надо мной — на втором этаже — негритянка, пытавшаяся отравить свою хозяйку, а где-то с ней по соседству — итальянец — солдат-федерал. Мятежники объявили его своим, сбежавшим из их армии дезертиром. А так называемый «Большой зал» был битком забит дезертирами, грабителями, карманниками, в общем, всяким мелким уголовным сбродом.

В одной из находящихся надо мной камер размещалось некое «устройство» — истинное бедствие для нашей страны, и позор для нас — свободных людей, а также свидетельство того, какие невероятные и совершенно невообразимые пытки процветали на Юге. Этот станок для избиения был придуман специально для того, чтобы совершенно незаконно и безнаказанно мучить заключенных и намного жестче, чем плантаторы-рабовладельцы. Я не видел этого «прибора», поскольку никогда не бывал в этой камере, но получил точное его описание от Лака — негра, которого неоднократно били на нем. Он рассказал мне, что эта штуковина сделана из брусьев прочного дерева в виде креста, на концах перекладины находятся железные кольца — ими охватывают запястья, так, чтобы руки были вытянуты, а внизу тоже почти такие же кольца — для ног. Наказываемого раздевают и распинают на кресте, а потом тюремщик берет хлыст — с короткой ручкой и широким тяжелым ремнем — и изо всех сил бьет его, след от удара достигает двух с половиной футов длины. Ремень ложится плашмя, на том месте возникает огромный пузырь, и в дальнейшем, если тюремщик бьет еще сильнее, кожа у края волдыря лопается — и кровь течет ручьем.

Вряд ли я могу вспомнить тот день, когда никого не били — иногда от шести человек и более, но обычно от трех до пяти. Иногда я считал удары, один раз их число дошло до 187-ми, жертва потеряла сознание и пытку прекратили. Он, должно быть, был очень крепким человеком, поскольку обычно люди впадали в бесчувствие между двадцатью и сорока ударами — в полном соответствии с той силой, с которой они наносились. Рядом с палачом обычно стоял более опытный мучитель — для того, чтобы вовремя закончить истязание. По характеру голоса я мог приблизительно определить возраст избиваемого. В одном случае он был низкий и густой — я понимал, что его обладатель — зрелый и сильный мужчина, в другом — это были жалобные крики слабой и изможденной, а иногда и вполне здоровой молодой женщины. Били даже детей и стариков. Очень часто, корчась на этом кресте они кричали столь пронзительно, что я изо всех сил затыкал свои уши, чтобы только не слышать, как жалобно они молят о пощаде. Избиением обычно занимались молодой тюремщик Эванс и начальник тюрьмы Бриджес, который, как я уже упоминал, был родом из Нью-Йорка. Тот юноша, который сидел тут за то, что он участвовал в избиении негра, после чего тот скончался, рассказывал, что они нанесли ему лишь 18 ударов и негру стало плохо, но потом палачи дали ему слишком много воды — и она окончательно доконала его.

— О! — сказал он. — Они могут выдержать несколько сотен, не давайте им слишком много воды и все будет хорошо.

Не только мне, но любому другому человеку было бы очень тяжело находиться в тюрьме, где сидят преступники всех мастей.

По истечении 57-ми дней капитан Ганн под сильным конвоем отправил нас в Чарльстон, а потом мы попали в руки генерала-майора Джонса, который — я сожалею, что должен сказать об этом — ограбил нас на 280 долларов деньгами Конфедерации. Что ж, это не так уж много, может быть об этом и вообще упоминать не стоило, но майор рассуждал иначе и все же пошел на то, чтобы забрать их у нас, несмотря на то, что даже ополченцы на них не позарились. Капитан Ганн и его люди разместили нас в доме генерала Джонса. Они относились к нам как к джентльменам, даже делились с нами своими пайками, потому нам на дорогу из съестного их власти нам НИЧЕГО не дали. Они, наверное, полагали, что во время поездки людям вообще питаться не нужно. В поезде я познакомился с д-ром Тоддом — шурином Президента Линкольна — очень умным человеком и джентльменом. Он дал каждому из нас по булочке и по кусочку ветчины, и, тем не менее, он был убежденным сецессионистом. Услышав, как грубо обращаются с нами солдаты-мятежники, он сказал им: