Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

С тех пор прошел уже год. Нет, — Бурбулиса надо убирать, конечно, он осточертел. Только попробуй, тронь Бурбулиса… демократы сразу поднимут вой, опять интриги начнутся, Бурбулис у них рулевой, да и распад, толчок к распаду… толчком стала докладная Бурбулиса, тогда все и закружилось — как в вихре, в революционном вихре…

91-й, 20-е ноября: ночь, бессонница, записка Бурбулиса: он взял его план с собой, и вдруг… вдруг Ельцин похолодел.

«Бог семерым нес, а одному досталось…»

Мысль, стрелой пронзившая Ельцина, была на самом деле простой, это даже не мысль, это страх: а вдруг Горбачев уже получил (украли!) записку Бурбулиса? И в газеты ее! Полюбуйся, народ, к чему готовится высокое российское руководство!

Был бы он похитрее, Горбачев, он бы и сам, своими руками нарисовал бы сейчас что-нибудь подобное; здесь главное — «поднять волну», а Ельцину в ответ пришлось бы делать заявление: господа, ничего подобного, о развале СССР не может быть речи, как это так — развалить СССР!

И — т. д. и т. п.

В 91-м шпионов Бакатина в правительстве России было хоть пруд пруди. Аппарат МИДа России — сорок человек. Всего-то! В секретариате Козырева сразу поймали чиновника, который ксерокопировал (для КГБ? для Горбачева?) входящие в МИД и исходящие из МИДа, от Козырева, документы.

Бурбулис, конечно, сделает заявление, что его записка — это провокация Горбачева, Бакатина, военных, но кто кому сейчас быстрее поверит, — а?

Ельцин встал, накинул банный халат, открыл бар, спрятанный среди книжных полок, и достал початую бутылку коньяка.

Налил стопку, помедлил, снял трубку телефона:

— Александр Васильевич… — Ельцин запнулся. — Извините за беспокойство. Найдите Полторанина, пусть поднимется ко мне.

Коржаков спал внизу, на первом этаже дачи. Если звонил шеф, Коржаков поднимался как ванька-встанька:

— Что-то случилось, Борис Николаевич?

— Случилось то, что я хочу видеть Полторанина… — трубка резко упала на рычаг.

Феномен Коржакова заключался в том, что по ночам он становился для Ельцина как лекарство.

Спасение от одиночества.

От вечного одиночества.

Вице-премьер правительства, бывший главный редактор «Московской правды» Михаил Никифорович Полторанин жил здесь же, в Архангельском.

«Не сделаю я, сделают они…»

Ночь была повсюду, с неба до земли.

Самые идиотские решения приходили к Ельцину только ночью: он будто бы терялся в пространстве, боролся с ним, хотел приблизить утро…

Или те, кто не спит по ночам, уже сходят с ума? Не заметив этого?..

«Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден…»

Ельцин абсолютно доверял Полторанину. Министр печати был единственным человеком (кроме Наины Иосифовны с девочками и привычного Коржакова), кто приезжал к нему, к Ельцину, в больницу после кровавого октябрьского пленума; остальные боялись!

А еще Ельцин любил Полторанина за ум — хитрый, крестьянский, практичный…

Полторанин явился мгновенно, словно ждал, что его позовут:

— Борис Николаевич, это я!

Ельцин улыбнулся:

— От кровати оторвал, Михаил Никифорович? Вы уж извините меня…

— Ничего-ничего, — махнул рукой Полторанин. — Она подождет, да…

— Кто? — Ельцин сразу поднял голову.

— Кровать!

Полторанин широко, раскатисто захохотал.

— Зна-ачит… вот, Михаил Никифорович, — Президент протянул Полторанину папку Бурбулиса. — Хочу… чтобы вы прочли.

— Анонимка какая-нибудь? — Полторанин полез за очками.

— Анонимка. Но — очень серьезная.

Полторанин пришел в добротном, хотя и помятом костюме, в белой рубашке и при галстуке.

— Вот, пся их в корень, очки, кажись, дома забыл…

Он растерянно шарил по карманам.

— Забыли?

— Да я сбегаю, Борис Николаевич.

Ельцин протянул Полторанину рюмку и налил себе:

— Не надо. Коржаков сходит. А я вслух прочту, мне не трудно.

А вы… тогда… будьте внимательны. Торопиться не будем. Сейчас не тот, понимашь, случай…

Полторанин чокнулся с Президентом, быстро, уже на ходу, опрокинул рюмку, нашел Коржакова и вернулся обратно.

— «Надо набраться мужества и признать очевидное: исторически Михаил Горбачев полностью исчерпал себя, но избавиться от Горбачева можно, только ликвидировав пост Президента СССР либо сам СССР как субъект международного права…»

Ельцин читал тихо, вполголоса, но быстро увлекся, прибавил голос — да так, что на улице было слышно, наверное, каждое слово Президента Российской Федерации.

Где-то там, высоко, играли звезды, равнодушные ко всему, что творится на земле. Окна у Ельцина были плотно зашторены, старый синий велюр тяжело опускался на пол, будто это не велюр, а занавес в театре, и никто из людей, из двухсот пятидесяти миллионов человек, населяющих Советский Союз, не знал, что именно сейчас, в эти минуты, решается их судьба — раз и навсегда.

Рюмка с коньяком стояла на самом краешке письменного стола. Ельцин не пил. Его голос становился все громче и тяжелее, а в воздухе все чаще мелькал указательный палец. Ельцин с трудом вырывал из себя ленивые, как вчерашние макароны, фразы Бурбулиса: каждая его записка — это доклад по диамату, фразы — длинные, бесконечные, речь не человеческая; Ельцин с такой силой, с таким омерзением вырывал из себя всю эту массу, словно мог подавиться. И ему вдруг стало стыдно перед Полтораниным. Просто стыдно. Только раз он позвал Полторанина, посадил перед собой, значит, надо дочитать этот текст до конца.

В 1913-м Россия отмечала трехсотлетие дома Романовых. Николай Александрович Романов был царем, но не был государем, тем более — великим: после трех лет Первой мировой войны это осознала наконец вся Россия. Николай Романов (так же, как и Горбачев) не хотел (и не умел) проливать кровь. И — проливал ее беспощадно: Кровавое воскресенье, 1905 год, Ленский расстрел, «столыпинские галстуки», война и революция.

На самом деле между Николаем Романовым и Михаилом Горбачевым было очень много общего, прежде всего — личная трусость и колоссальный, все время возрастающий страх перед собственной страной.

Горбачев действительно заготавливал — на черный день — колбасу и занимался срочной приватизацией своей московской квартиры.

Раиса Максимовна торопилась: завтра может быть еще хуже.

Колбасу везли ящиками, но не только колбасу: консервы, макароны (Раиса Максимовна очень любила спагетти), коньяки, вино, виски…

Россия, Россия… кому же ты досталась, господи!

У Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко не было страха перед своей страной (пусть по некой наивности, как у Брежнева, но не было!). Иное дело — последний царь и последний Генсек. В первой четверти XX века Россией уже руководили специалисты по диалектическому материализму — Владимир Ленин и Лев Троцкий. Но разве им, Ленину и Троцкому, холодным, жестоким, совершенно безжалостным (Троцкий особенно) людям, могло прийти в голову то, с чем все последние месяцы, слета 91-го, бегал по Кремлю Бурбулис: разоружить страну, раздарить собственные земли (Крым, например), нанести смертельный удар по экономике, по рублю, по своим заводам, то есть уничтожить все (именно так — все), что получила, чего добилась огромная страна, Советский Союз, за 70 лет.