Энтони О'Нил - Шехерезада

— Просто… ветер, — ответил Гарун. — Всадник вертится во все стороны, никого не обвиняя.

— Он все время указывал на процессию, пока мы поднимались по Хорасанской дороге, — добавила она. — Неужели это означает, что из-за нас возникнут какие-то неприятности?

— Глупые байки, — слабо улыбнулся Гарун, обеспокоенный глубоко в душе.

Столько всего против них ополчилось — ветер, зеваки, следившие за процессией, сумасшедший монах на смотровой площадке, а теперь даже бронзовый всадник. Состав действующих лиц в столице трагически неадекватен: евнух-оруженосец Масрур, которого царица считает вернейшим спутником халифа в приключениях, отсутствует, участвуя в летней военной кампании; лучший друг и визирь, харизматический Джафар аль-Бармаки, развеян в пепел в бесплодной пустыне; Яхья аль-Бармаки, которого Гарун некогда звал отцом, за два года до того сгинул в тюрьме… Насколько известно, почти все другие персонажи, населявшие ее Багдад, начиная с рабыни Таввадад и заканчивая Синдбадом-мореходом, либо мертвы, либо жили лишь в ее воображении. Кроме самого халифа и Зубейды, единственным актером на предписанной роли остается Абу-Новас, официально признанный поэт, которому предстоит выступить позже на торжественном обеде в аль-Хульде, цитируя старательно подобранные отрывки из эротических стихов.

Впрочем, похоже, ничем ее не удивить. Действительно, в иные моменты он, слушая сказки Шехерезады, мог бы поклясться, что ей все известно. Откуда она о нем столько знает: о ночных похождениях, жажде общения, раздражении косной столичной бюрократией, даже о таких интимных деталях, как пристрастие к финиковому вину, отчаянное раскаяние после расправы с родом Бармаки, обширное влагалище Зубейды? Он впервые знакомился с этими сказками в более счастливые времена, завершая свои приключения инкогнито в тавернах и на постоялых дворах, иногда так увлекаясь, что возвращение во дворец при первых лучах рассвета превращалось в суровое испытание, порой так возмущаясь собственным нарисованным ею портретом, что собирался направить в Астрифан делегацию с требованием письменных извинений. Со временем, переживая приступы беспокойного самоанализа и ненависти к себе, халиф стал подумывать, что, возможно, она знает его лучше, чем он сам себя.

— В каждом городе свои легенды, моя дорогая, — неожиданно и на редкость некстати высказался царь Шахрияр. — Вроде твоих сказок. Фантазия. Но не будем, не будем, — запнулся он, чувствуя неодобрение жены и видя, как Гарун на него щурится, точно впервые видит.

«Кем он себя считает, — недоумевал халиф, — этот дюжий чужак, от которого несет чесноком и карри, одетый по-зимнему в складчатые горохово-зеленые одежды, закутанный в шарфы, в конической абрикосовой шапке ненавистного персидского стиля? Что пытается доказать? Неужели действительно верит, будто сам получил приглашение, а жена его только сопровождает? Что тогда говорить о его письмах с бредовыми похвальбами, будто он непревзойденный наездник? Въезжал в аль-Хульд, точно по раскаленным углям, морщась на каждом шагу. Мнит себя любимым и знаменитым не меньше Гаруна? Похоже, даже свита держится от него подальше как от прокаженного. Провозглашает себя государем, но, если на то пошло, сразу видно, что это просто тень рядом с факелом. Жирный вырождающийся ублюдок, ничтожество в пышных одеждах тирана из крошечного, никому не известного царства в безнадежно раздробленных Индиях. И в то же время мужчина, лучше всех знающий Шехерезаду».

— Мы направляемся к конногвардейцам? — поспешно уточнил царь.

— Ив арсенал, — спокойно добавил Гарун.

— Легенды о мастерстве повелителя правоверных, как наездника, о его искусстве в битвах и играх, достигли даже Астрифана.

— Не просто легенды, — поправил халиф.

— К-конечно, — запнулся Шахрияр. — Знаете, я и сам был когда-то хорошим наездником. А теперь…

Неожиданная нотка скромности вслед за подобострастным комплиментом, против которых он возражал очень редко, заставила Гаруна сурово одернуть себя. Он знает о своей склонности к заведомо презрительному отношению к чужеземным правителям, отчасти из-за подозрительности, унаследованной от Джафара аль-Бармаки. Может быть, — даже, подумал он, мужу Шехерезады стоит посочувствовать. В конце концов, Шахрияр прожил с ней двадцать лет, убитый, смущенный ее красотой и достоинством. Неудивительно, что постарел, затрясся, наполнился желчью. Понятно — нет, возможно, — так и не смог к ней привыкнуть.

Даже невозмутимые стражники, выстроившиеся перед казармами, при виде Шехерезады смешивают ряды. Лошади понимающе ржут. Серебряные печи на дворцовых кухнях никогда не казались столь тусклыми, арсенал — таким скудным, сами золотые двери Зандаварда поблекли перед ней. От ее пышности и округлости дух захватывает. Косноязычный Гарун с липкой кожей, охваченный абсурдными головокружительными эмоциями, возложил за это вину на паутину Круглого города и буквально споткнулся, едва не упав, стремясь поскорее вырваться на волю. Но и вернувшись в убежище аль-Хульда, петляя между колоннами из просвечивающего алебастра, никак не мог собой овладеть. Видя груди Шехерезады, он готов был завопить во все горло; при осмотре тронного зала с шелковыми драпировками из Антиохии неотрывно косился краем глаза на полный живот. Прямая противоположность возмутительному современному стилю — девушки с пчелиными грудями, выпирающими костями, бескровной кожей, — противоположность поистине замечательная, на взгляд Гаруна, который при всем своем могуществе не имел никакого влияния в мире моды. Даже когда удавалось отвести глаза, внимание все равно было приковано к ней. Халиф быстро провел гостей через административные помещения к огромному вольеру, где под гигантской золотой сеткой сидели на посеребренных жердочках горлицы, дрозды, соловьи, попугаи.

— У нас в Астрифане тоже есть вольер, — сообщил царь Шахрияр, почти крича, чтоб его было слышно сквозь звонкий щебет. — Почти такой же.

Что за наглое сравнение!

— Я передам госпоже Зубейде, — язвительно посулил Гарун. — Птицы — ее страсть.

— Саму Зубейду называют птицей страсти, — вставила Шехерезада.

— Она… прекрасный попугай, — уточнил халиф, и Шехерезада искренне рассмеялась.

— О, это мне бы польстило сравнение с попугаем, — криво усмехнулась она.

«Ты — райская птица», — чуть не выпалил Гарун, вовремя удержавшись.

— Молю, чтоб царица прожила столь же долго, как любимый попугай Зубейды, — проговорил он вместо этого, — очевидец битвы при Таласе [27] Битва на реке Талас в горах Тянь-Шаня произошла в 751 г. .

Проследовали в сад, который Гарун недавно переименовал в сад Наслаждений, отведя ему роль одной из вымышленных Шехерезадой достопримечательностей Багдада; пруды в тени кипарисов, сводчатые шпалеры, увитые фиалками и розами; оловянные фонтаны в виде львиных голов из красного золота, рассеивающие алмазные струи.