Екатерина Мелентьева - Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев

Флоренция. Старинная гравюра.

А потом на Эспаньоле он вместе с Бернардино Минайя, другим своим спутником по плаванию в Перу, деятельно готовил материалы для папской буллы, которая должна была иметь большое значение для искоренения рабства в Индии. Бартоломе понимал, что надо добиться признания духовного равенства индейцев и испанцев. Для этого был единственный путь: уничтожить в мыслях римского папы Павла III представление о том, что индейцы, подобно животным, не имеют души. Бартоломе принял горячее участие в поездке в Рим Бернардино де Минайя. А в этом, 1536 году, к моменту обсуждения папской буллы, Бартоломе и сам отправился в Рим.

Можно представить, какое сопротивление среди многих теологов вызвал проект буллы. Особенно противодействовал кардинал Пьетро Карафа, как говорили, будущий папа после больного Павла III. Фанатичный и жестокий Карафа был одной из самых мрачных фигур Ватикана. И все же победили сторонники буллы!

Она гласила: «…Несколько слуг дьявола, обуреваемые бешеной жаждой наживы и неукротимыми страстями, осмеливаются каждый день утверждать, что индейцы и другие народы должны быть низведены на службе европейцев до уровня животных и скотов. Они не боятся говорить, что индейцы не способны получить и принять святую веру. Таким образом, низведя их в ужасающее рабство, они мучают и угнетают их до такой степени, что боль, которую эти слуги дьявола заставляют испытывать своих животных, ничто в сравнении с той болью, что испытывают несчастные индейцы…»

Эта булла узаконила положение о том, что индейцы, обращенные в христианскую веру, такие же люди, как и испанцы. Но будет ли всегда способ обращения в христианство мирным? Бартоломе тяжело вздохнул: он знал, что есть сторонники насильственного обращения. А раз насилие, — значит, война, разрушение. Нет, о покое еще рано думать!

Стемнело. Начался редкий теплый дождь. Бартоломе стал спускаться по лестнице вниз. Завтра он выезжает обратно в Кастилию. Надо перевести буллу на испанский язык и разослать в Индии всем монастырям, миссиям, аудиенсиям.

Узнав с утра, что карета в Геную отправится только вечером, Бартоломе решил еще побродить по городу. Его неудержимо влекло к тем творениям великих художников и скульпторов, о которых он слышал в юности от мессера Джованни, от ректора — дона Висенте.

Он не мог отказать себе в этой поездке во Флоренцию на обратном пути из Рима в Кастилию. Флоренция была для него священна, мечта его юности! И не только потому, что в ней жила когда-то Беатриче. Флоренция — колыбель возрождения человеческого гения. Улицы Флоренции — живая история этого возрождения, не раз говорил мессер Джованни. Улицы Флоренции, ее дома, увенчанные карнизами, стройные колонны, яркие фрески цвета вина и меда на темных стенах церквей. Бартоломе вспомнил слова мессера Джованни, страстно влюбленного в искусство флорентийских мастеров: «…я покажу тебе творения бессмертного Джотто, великого Мазаччо, гениального Донателло… Ты увидишь полотна моего учителя Паоло Учелло… Ты будешь замирать от восхищения, твои глаза обожгут слезы страдания».

Бартоломе вздрогнул оттого, что до боли ясно услышал голос мессера Джованни, легкие шаги Беатриче… Увидел ее незабываемое лицо, когда она, склонившись над креслом отца, внимательно слушала его. Ее ясную улыбку, которой она встречала его, Бартоломе. И снова, как некогда в Саламанке, в соборе Сан-Стефано, Бартоломе почувствовал не горечь утраты, не страдание разлуки, а огромную, всепоглощающую радость от того, что его посетила любовь, которая сделала его, смертного, равным бессмертным Данте и Петрарке.

Он вспомнил, как еще в юности ректор читал у Сенеки, что из всех бедствий наибольшее — потерять любимого человека. Но и в этом случае, говорил Сенека, ты должен радоваться тому, что он все-таки был у тебя, чем печалиться об его утрате.

Бартоломе вспомнил утрату Мигеля, Педро Рентерии, Алонсо… После трагической смерти Рентерии и гибели колонии в Кумане он не испытывал столь тяжкого удара, какой постиг его по возвращении из Перу в Санто-Доминго. Он узнал, что не стало Алонсо. Выстрел негодяя — карателя Рохаса — оборвал эту светлую и отважную жизнь… Но сейчас он думал: разве с утратой друзей погибают и плоды дружбы? Разве в течение стольких лет самой тесной дружбы, самого близкого сотрудничества ничего не было сделано? Разве вместе с другом теряешь и дружбу?

«Поверь, — слышал Бартоломе голос ректора, — большая часть того, что мы любим, остается у нас, хотя бы и сами любимые нами были отняты у нас судьбой! Подумай, действительно прошлое стало нашим; именно потому, что оно прошло, оно вне всякой опасности! Надеясь на будущее, мы неблагодарны в отношении прошлого, тем более что и то, что свершится, как только наступит, тотчас станет также прошлым!»

Слишком мало ценит вещи тот, кто наслаждается ими только в настоящем. В будущем и в прошедшем они могут доставлять нам радости: в будущем — путем надежды, а в прошлом — через воспоминания.

Но при этом первые могут не сбыться, вторые же не могут не быть. Так не безумно ли отказываться от столь верных источников радости? Бартоломе улыбнулся: ректор любил говорить своим ученикам: «Успокоимся на том, что мы усвоили себе, если только наш разум не представляет собой подобие воронки, через которую уходит все, что воспринимается!»

Кто может сказать, что он, Бартоломе, одинок и несчастлив? О нет! Он благодарен судьбе за то, что она одарила его таким прошлым, которое до сих пор согревает его душу, наполняет счастьем. У каждого человека есть прошлое, и хорошее и дурное. Ничто и никогда не забывается. Но сознание своих ошибок — вот свойство благородного ума и чистой души. И, видит бог, он старался поступать всю жизнь именно так.

Вдруг Бартоломе остановился перед входом в небольшую церковь. Об этой церкви, Санта-Мария дель Кармине, говорил ему мессер Джованни: здесь замечательные фрески Мазаччо.

С душевным волнением и трепетом вошел Бартоломе в пустую церковь. Она была погружена в полумрак. Только сквозь узкие цветные окна падал пестрый свет и скудно освещал престольные образа, фигуры святых, потемневшие стены. Бартоломе прошел дальше, в глубь церкви. Он увидел фрески Мазаччо: «Изгнание из рая», «Уплату статира». Там, в глубине, — сцены из жизни святого Петра. Эта небольшая церковь, казалось, вмещала все героическое представление о человечестве. А ведь Мазаччо умер двадцати семи лет…