Анна Берне - Воспоминания Понтия Пилата

В прошлом, почти каждое лето, мне не раз доводилось видеть, как начинались грозные пожары, которые мгновенно поглощали десятки домов, а иногда целые улицы в старых кварталах, изобилующих деревянными постройками. За десять лет до пожара Большого цирка стражи два дня и две ночи боролись с огнем, угрожавшим центру Города и древним памятникам. После той катастрофы Клавдий, которого преследовал страх перед возможным разрушением славных реликвий Города, особенно библиотек, увеличил число стражей и проверил, как выполняются распоряжения Августа, согласно которым граждане должны были держать у себя в доме достаточный запас воды, чтобы сразу пресечь распространение огня.

Однако — и я начинал это понимать — теперь на пути пожара стояли лишь амбары, немногочисленные сторожа которых ничего не могли противопоставить столь масштабной катастрофе. Пламя все возрастало, багряные в основании языки отсвечивали необыкновенным розовым цветом и вспыхивали порой голубыми и зелеными искрами.

Рука Флавия внезапно сжала мой локоть:

— Смотрите, господин! Похоже, загорается и в Велабре!

Изумленный, я посмотрел в указанном направлении; Флавий был прав… Ни ветер, ни логика не могли объяснить, каким образом пожар мог так быстро распространиться на этот квартал. Мне показалось, — конечно, лишь показалось, ибо я был слишком далеко, — будто я слышал треск огня, когда загорелись строения Анноны и хранилища зерна с недельным запасом, от которых занялся храм Цереры и служба Архивов Плебса. Еще две улицы — и пламя достигнет храма Весты, который охраняет пенаты римского народа.

С противоположной стороны от Велабра внезапно загорелся Целий, несмотря на свои сады, парки, храмы, дома патрициев. Обычно их пространство, бассейны, фонтаны и толстые каменные стены представляют собой достаточную преграду огню. На севере, юге, западе и востоке горело всё, что окружало Большой цирк. Словно устав лизать подножие Палатина, которое защищали стражи, пытавшиеся сбить огонь на пути к покоям Кесаря, стихия с ревом, который должен был быть слышен даже в Ости, устремилась в переулки, ведущие к Авентину. Пожар надвигался на нас. Я с изумлением видел, как пламя взвилось одновременно в двух противоположных концах квартала — у Сабинян, близ храма Ромула, и у Приска, который живет возле храма Дианы.

Я оторвался от завораживающего зрелища, которое удерживало меня на террасе, где воздух, насыщенный дымом и пеплом, становился уже непереносимым, а пламенеющая ночь навевала нестерпимый жар.

Благоразумие подсказывало мне, что надо спасаться бегством, бросить все, покинуть Город. Но я не мог на это решиться.

Когда стало всходить солнце, затмеваемое диким пламенем, я приказал рабам разместить при дверях и против окон побольше тряпок, смоченных водой. Я велел непрерывно поливать крыши и верхушки деревьев и приказал включить все фонтаны. По счастью, у меня не было недостатка в воде и мой дом был так основательно изолирован, что я мог не бояться коварных искр, распространявшихся из окрестностей. В конце концов, что могли мы делать, кроме как молиться и ждать?

Утром шестого дня огонь, которому уже нечего было пожирать на склонах Целия и Авентина, на Палатинском холме и в Велабре, поворотил в сторону виа Эмилиа, где его жертвой стал роскошный дом, которым владел Тигеллин, начальник преторианской стражи. Пожар стих лишь после того, как в течение десяти дней огонь опустошил все вокруг, сровняв с землей три квартала Рима, а также повредив, часто непоправимым образом, семь других кварталов.

Вечером десятого дня оказалось, что мой дом, почти не пострадавший, высится своими покрытыми пеплом и копотью стенами посреди пустыни. Я не мог избавиться от чувства стыда, что спасен, видя отчаяние своих сограждан, которые потеряли все. Я приютил у себя Кая Корнелия и его дочь: их дом сгорел дотла. Пуденций был так подавлен, что даже не думал оплакивать свое богатство и входить в бесполезные траты, дабы прикрыть останки разрушенного жилища. Пуденциана смущенно взирала на мир, людей и события тем же помутненным взором, который был у нее в тот вечер, когда ее носилки, поддерживаемые батавами, задыхавшимися от гари, остановились у моих ворот. Я знал от ее отца, что довелось ей увидеть на своем пути; это вполне объясняет состояние бедной девушки… Сам Кай Корнелий, бывший солдат и бравый мужчина, был едва ли в лучшем состоянии. В его полубредовом рассказе об их бегстве речь шла только о мерзостях. Они видели женщин, бросающихся в пекло в поисках детей, оставленных в многоярусном пламени; мужчин, падающих под тяжестью престарелых родителей, которых они, подобно Энею при бегстве из Трои, стремились укрыть в безопасном месте. Сцены грабежа, воровства, насилия — в такие минуты в людях пробуждаются самые худшие инстинкты… Пуденций поведал также о загадочных силуэтах мужчин, вооруженных факелами, которые бегали по улицам, поджигая дома, не затронутые пожаром, и о других, которые с мечом в руке не допускали стражей к охваченным огнем жилищам, ссылаясь на некий тайный приказ. При этих словах Кай Корнелий поднес палец к губам и положил на стол сестерций с изображением Кесаря.

Я тоже не был расположен к Нерону, однако я никак не мог себе представить, что он мог отдать приказ поджечь Рим. К тому же он сам многого лишился в результате пожара. Вместе со своим прекрасным домом, построенным не больше года назад, Нерон потерял свои коллекции: Фидиев, Праксителей, галерею картин Апеллеса и других греческих мастеров. Всякому известна безумная страсть государя к своим шедеврам. Как можно поверить, чтобы, отдав безумный приказ, он не позаботился убрать в надежное место свои сокровища? Наконец, кто поверит, что Нерон позволил бы погибнуть таким монументам, столь дорогим для всех римлян, как храмы Луны, Юпитера Охранителя, Весты, Ромула, а также бесценным чудесам искусства, собранным под портиком Помпеи и старого дворца Нумы, в то время как Субура, отделенная от Палатина построенной по воле Августа стеной, остается невредимой и продолжает выставлять свою нечистоту как оскорбление ввиду почти полного разрушения Города? Нерон не мог этого желать. Пуденций ошибался. Но когда я смотрю с террасы на руины, которые только что были Римом, — я чувствую невыразимую тоску и понимаю, что слишком зажился на этом свете.

Жилище Пуденция было удобнее, чем мое, но именно у меня Петр решил собрать общину. Видя мой атриум настолько переполненным народом, я осознал, как много сторонников в Риме у благовествования Христа. Я от души порадовался этому, но по окончании службы Линий, дьякон Петра, подошел ко мне, и то, что он поведал, очень меня обеспокоило. Кто-то распустил слух, что Город подожгли христиане, и в пригородах начались дерзкие погромы. Этим утром многие были арестованы. Линий назвал имена: красильщик Евсевий, башмачник Андроник и некоторые другие, кого я немного знаю. Ни один из них не мог быть тем злодеем, но Тигеллин, пребывавший в ярости оттого, что при пожаре лишился многого добра, мог кому угодно приписать любые преступления. Линий тряхнул головой: