Томас Костейн - Серебряная чаша

Пока Василий, сидя на балконе, наблюдал за жизнью, купающейся в солнечных лучах площади, руки его не оставались без дела. Куском древесного угля на тонком папирусе или обрывке ткани он четкими резкими линиями изображал то надменного римлянина в длинной тоге, то гордого номада [5] Номады — кочевники. в высоком тюрбане, то нищего с бегающими от страха глазами, то гладиатора, с животной грацией спускавшегося по ступеням амфитеатра, построенного самим Цезарем. Все эскизы Василий относил в свою комнату, раскладывал по полу и отбирал лучшие. Они позже служили набросками для его глиняных фигурок.

Однажды на наблюдательный пост сына поднялся Игнатий. Пробормотав какое-то извинение, он присел на выложенный разноцветными плитками пол. Подобрав разбросанные кругом рисунки, он стал внимательно изучать их. Грубое лицо торговца осветила радостная улыбка. Он был явно доволен работами Василия и от удовольствия даже несколько раз прищелкнул языком.

— Сын мой, — произнес он, беря в руки деревянную статуэтку, изображающую скрюченного нищего. — Бог наградил тебя таким талантом, каким редко удостаивает простых смертных. Да… такую выразительность я встречал только у Скопаса [6] Скопас — древнегреческий скульптор и архитектор. 4 в до н. э. Автор известного мавзолея царей, который находится в Бодруме в Турции. . Да, я замечал в твоих работах легкость и грациозность, свойственную Праксителю [7] Пракситель — (ок. 390–330) греческий скульптор. Представитель поздней классики, много его статуй сохранилось в Афинах. , но на этот раз, — он снова поднес статуэтку к глазам, — это настоящий Скопас. Потому-то я и люблю тебя так сильно. Ты ведь даже ни разу не видел произведений этих мастеров. — Он посмотрел на вытянувшееся от удивления лицо Василия и рассмеялся. — Ты, наверное, думал, что я ничего не знаю об искусстве нашего народа? Конечно, ты видел меня только в той крутой, как луна, комнате, где я кричу на своих служащих и спорю с торговцами, или за столом, где я всегда хмур и даже за едой думаю о делах. Ах, сын… Что тебе сказать… Слава, утерянная нашим народом, заботит меня больше, чем цены на масло! — Игнатий снова замолчал, задумавшись. — Что ж, мне все-таки придется как-нибудь взять тебя с собой, показать склады и лавки, чтобы, когда придет время тебе принять бразды правления в свои руки, ты не очень растерялся. Надеюсь, мы успеем этим заняться. А пока главное для тебя — лепить и рисовать.

Тут он опять замолчал, и Василий ясно почувствовал по его напряженному лицу и значительности тишины, что Игнатий хочет сказать что-то необыкновенно важное. Наконец, с трудом скрыв смущение, торговец произнес:

— Ну, а как сам ты, сынок? Ты счастлив здесь?

Не колеблясь ни секунды, Василий ответил:

— Да. Очень счастлив. — И тут он впервые употребил слово, которого от него давно ждали, но которое он не мог заставить себя произнести: — Счастлив, отец.

Растроганный до глубины души Игнатий некоторое время мычал, мерно покачивая головой, а потом произнес:

— Ты хороший мальчик, Василий. Мне кажется, что ты будешь достоин имени, которое я тебе дал. Мой отец был великим человеком. Когда ты станешь старше, я расскажу тебе о нем, и ты поймешь, какая честь ноешь его имя. И вообще, я думаю, нам надо чаще разговаривать с тобой.

Когда ему исполнилось семнадцать лет, Василий наконец закончил подарок отцу, над которым работал очень долго. Персея дала мальчику прекрасный рубин, который он решил вставить в оправу и сделать перстень. На широком ободке он тонко выгравировал изящные виды Акрополя, а оправу постарался сделать такой, чтобы она как можно больше подчеркивала природную красоту камня. Снизу рубин поддерживала пластина из красноватого золота, но Василий счел это недостаточным и покрыл ее темно-бордовым бархатом, отчего камень особенно заиграл и засветился. Переполняемый гордостью за свой удачный эксперимент, он побежал к матери, чтобы показать ей работу.

— Ни у одного царя не было такого прекрасного перстня, — уверял он.

Увы, и Василий и Персея были обмануты в своих ожиданиях. На Игнатия кольцо не произвело должного впечатления. Когда они подали ему свой подарок, торговец долго стоял неподвижно, не говоря ни слова, и бессмысленно смотрел на перстень. Василий, который ждал похвал, был поражен молчанием и поднял удивленные глаза на отца. Удивление его еще больше возросло, когда он увидел, как переменился Игнатий: черты его лицо заострились, а шея, всегда гладкая и крепкая, как колонна, стала вялой и морщинистой.

— Ты что — заболел? — спросил он с неподдельным беспокойством.

— Слепец! — с горечью пробормотал Игнатий. Казалось, он разговаривает сам с собой. — Я был глуп, сын мой. Я хотел дать тебе возможность заниматься любимым делом, чтобы ты мог создавать вещи такие красивые, как та, которую ты только что мне подарил. Мне всегда казалось, что впереди у меня вечность, что я еще успею научить тебя всему, что понадобится, когда тебе придет час занять мое место. Но было ли это время? Теперь ужасная боль раздирает мне внутренности и жжет, словно раскаленным железом, а страх смерти перехватывает дыхание. А ты не научился вести счета, водить корабли и ухаживать за оливковыми деревьями. Да, я был слеп! Я сам не хотел ничего видеть, а теперь, может быть, уже поздно, я не в силах уже ничего изменить!

Два дня спустя Игнатий умер. Ватное молчание окутало прекрасный белый дворец, никто не хлопал дверьми, не суетился в просторных роскошных комнатах, даже в помещении для рабов наступила тишина. Чья-то осторожная рука перекрыла воду во всех фонтанах, и в саду больше не раздавался нежно-веселый плеск воды. Ворота заперли на замок. Были закрыты и тяжелые створки окон. Рабы встали ни страже у входа, чтобы никто не мог проникнуть в дом. Когда Василий приближался к неподвижному телу отца, шорох его фетровых сандалий по каменному полу отозвался эхом в пустых комнатах, будто по пятам за юношей следовали призраки.

Василий шел к гробу отца с неподдельным ужасом. Игнатий запретил себя бальзамировать. Таково было его последнее желание. Он ни за что не хотел, чтобы его мозг вытаскивали через нос. Он считал, что разум слишком хорошо и долго трудился для него, чтобы заслужить почетное право оставаться после смерти хозяина на своем месте. Кроме того, он был уверен, что мозги пригодятся ему в том — другом мире, куда он направлялся. Согласно его воле тело торговца обмыли, натерли восточными благовониями, а потом завернули в широкие бинты, пропитанные воском.

Слуги приняли все предосторожности, чтобы душа покойного примирилась с миром. В головах ложа, на котором лежало тело, зажгли высокую свечу. Пламя ее было светлым и ровным. Бинты припудрили солью, чтобы обмануть алых духов, когда те соберутся подобраться к душе умершего. Ведь соль считалась веществом живых. На всякий случай, предвидя бой с духами, руки Игнатия сжали в кулаки.