Томас Костейн - Серебряная чаша

— А ты очень красивый.

Увы, на этот раз ей не повезло — ее заметили. Персея приподнялась на локте и жестоко бросила ей:

— Займись своим делом, рабыня! Или ты хочешь, чтобы я сообщила Кастору о твоем отвратительном поведении?

Девочка тут же исчезла, а хозяйка подозвала Василия к себе и усадила рядом. Она попыталась объяснить мальчику, как ему — хозяину — нужно вести себя с рабами. Он не должен был допускать с их стороны фамильярности, да и сам строго следить за собой, особенно обращаясь к девушкам, которых в доме было около дюжины.

— Никогда не дотрагивайся до них, — посоветовала она. — Это не принесет тебе ничего, кроме неприятностей. А эта девица просто упрямая ослица. Нам отдали ее в уплату небольшого долга. Думаю, всем в доме предстоит не раз раскаиваться, что мы согласились на эту сделку. Не вздумай даже разговаривать с ней, иначе она решит, что ей все позволено, и окончательно обнаглеет.

Следующие дни были так заполнены удивительными открытиями и новыми впечатлениями, что у мальчика даже не было времени сожалеть, что он оторван от своей родной семьи и близких людей. Но все это время Василий чувствовал почти постоянное присутствие рядом очаровательной и ловкой упрямицы. Особенно красивы были ее большие, черные как смоль глаза. Нет, она больше не пыталась заговорить с ним, но Василия не покидало ощущение, что девочка где-то рядом, что она преследует его, сопровождая по всем комнатам огромного дворца Игнатия. Он догадывался, что только страх перед черным хлыстом Кастора удерживает ее от того, чтобы поболтать с ним.

И вот в один прекрасный день девочка исчезла. Несколько недель Василий ломал голову над тем, куда она подевалась, пока черная рабыня Кассандра, убиравшая комнаты Персеи, не рассказала, что девочку отослали работать на один из многочисленных хозяйских складов. Оказалось, что девочку звали Еленой. Позже Василий заметил, что такое не редкий случай в доме — раб пропадал, а когда спустя некоторое время возвращался, вид у него был смертельно усталый и подавленный. Поговаривали, что слуг отправляют на «перевоспитание». Когда больше чем через месяц Елена появилась в доме, Василий собрал все мужество и спросил у Кастора, перевоспиталась ли девочка.

— Эта-то? — рявкнул Кастор. Его возмущение было столь велико, что даже черные усы встали дыбом. — Ее ничто не изменит — можно об этом не беспокоиться.

Комната Василия располагалась под самой крышей. Она была большой, просторной, прохладной, с высоким потолком. В углу стояла ванна, отделанная мозаикой, а большая, на первый взгляд такая шикарная и удобная кровать оказалась, несмотря на все роскошные покрывала, довольно жесткой. В тот день, когда Елена вернулась в дом, случилась такая жаркая и душная ночь, что Василий никак не мог заснуть, ворочаясь несколько часов подряд с боку на бок. Вдруг ему показалось, что с балкона этажом ниже его кто-то зовет. Звук был тихим, как дыхание самой ночи. Мальчик подумал, что ослышался, но звук повторился:

— Василий, Василий!

Он прислушался и узнал голос. Конечно, это была Елена, которой, очевидно, удалось улизнуть из помещения для рабов. Наверное, она пролезла в сад, а потом поднялась по решетке, увитой вьюном, на балкон.

Василий тут же вспомнил предостережение матери и не стал откликаться на призыв девочки. Потом ему пришло в голову, что Елена может нуждаться в помощи. Он нерешительно сел на край кровати, не зная, как поступить. Несколько минут мучительных размышлений привели его к решению действовать, несмотря на возможные неприятности. Он осторожно встал и на цыпочках направился к двери, чтобы спуститься этажом вниз по лестнице. Не успел он сделать и нескольких бесшумных шагов, как раздался громкий шорох и хруст ломающихся веток. Василий понял, что Елена спускается обратно в сад.

Он осторожно позвал ее, прислушался, но ничего не услышал в ответ. Он постоял без движения несколько секунд, обратившись в слух, но ничто больше не нарушало тишину ночи. Мальчик был недоволен собой. Снова ворочаясь с боку на бок, он не мог простить собственной трусости.

На другой день Василий узнал, что Елена убежала из дома. Он попытался расспросить о случившемся Кастора, но управляющий в отвратительном настроении ответил:

— Хотел бы я знать, где прячется эта бездельница. У меня просто руки чешутся, чтобы хорошенько отхлестать ее. Чтобы на белом теле, которым она так кичится, выступили красные полосы.

Он вытащил из-за пояса плетку, с которой никогда не расставался — даже спал с ней, и несколько раз щелкнул по каменным плиткам пола.

— Я не знаю, где она, — продолжал он чуть-чуть спокойнее, — но знаю, что за жизнь ее ждет. Теперь у нее будет много хозяев, очень много. Ей предстоит ублажать их каждую ночь, и каждую ночь — нового. Обыкновенной шлюхой — вот кем она станет.

К своей новой жизни Василий привык довольно быстро. Естественно, ему было приятно жить в комфорте и ощущать на себе заботу и внимании окружающих. Он тоже старался услужить новым родителям. Он привык и даже привязался к новому отцу Игнатию. Часто встречаясь с другими торговцами в центральной круглой комнате и обсуждая свои дела, Игнатий говорил громким, жестким, иногда грубым голосом. Окна комнаты выходили в сад, и, прогуливаясь, можно было слышать, как властно и непререкаемо он настаивает на своем. В общении с женой или сыном он полностью менялся — говорил мягко, нежно, часто просительно, был предупредителен и добр. Всегда подходя к ложу, на котором возлежала Персея (казалось, у нее не было сил, чтобы менять положение тела), он гладил ее по волосам и ласково спрашивал:

— Как чувствует себя мой маленький белый котенок — лучше?

К несчастью, «маленький белый котенок» никогда не чувствовал себя лучше. Персея всегда чувствовала себя только хуже. Правда, она делала над собой усилие — поднимала руку, чтобы погладить мужа по плечу. Рукав при этом спадал, обнажая прекрасную, белую, но почти прозрачную руку. Часто Персея повторяла, что ей никогда не суждено поправиться и что она уже примирилась со своей печальной судьбой. Широкое лицо торговца хмурилось, глаза туманила печаль, он садился на кровать и долго, не отрываясь смотрел на свою жену. Оба молчали.

Василий привязался к этой болезненной женщине. Он всегда охотно выполнял все ее поручения и никогда не забывал справиться о здоровье. Иногда она благодарила его слабой улыбкой, а изредка тихим усталым голосом уверяла, что заботливость ее сына улучшает ее самочувствие.

За два года Василий так привык к новой богатой жизни в белом дворце, что воспоминания о прежней — родной семье почти перестали посещать его. Даже лицо отца Герона, которого он любил, со временем превратилось в бледную, размытую, затянутую туманом забвения картинку, и он перестал справляться о родителе у Игнатия и Персеи. Большую часть дня Василий привык проводить на балкончике над центральными воротами, ведущими к усадьбе. Оттуда он рассматривал площадь, наблюдал за жизнью богатого района города, которая вся практически проистекала у него на глазах. То мимо, распустив хвост, словно павлин, шествовал самодовольный римский чиновник. Ехали ли римляне в громыхающей повозке или ходили пешком, они всегда вели себя невероятно высокомерно. Они носили белые, закрепленные пряжкой на левом плече тоги. То площадь пересекал житель пустыни — они часто ездили на белых сирийских жеребцах в красной кожаной упряжи. Можно было видеть и еврея, осторожного, сгорбленного, идущего неизвестно куда. Евреи носили на лбу амулеты с зашитыми внутри папирусами с изречениями Талмуда. Иногда на площадь попадали и моряки-финикийцы, прибывшие с Геркулесовых столбов. В носу у них болтались тонкие кожаные колечки, а черные курчавые волосы были обычно немыты и свисали грязными патлами. Эти финикийцы всегда ходили по городу, раскрыв рот от изумления перед его богатством и великолепием.