Владимир Дарда - Его любовь

— Обойдемся без кавалеров. Зачем приехал? Зачем меня преследуешь? Только-только все улеглось, притихло, а тут снова ты. Опять двадцать пять. Как мне все это противно! — Она умолкла, с трудом сдержав себя, и в глазах задрожали слезы.

И тогда все тщательно продуманное забурлило в нем, выплеснулось неудержимым потоком слов: он, Юрко, не может без нее, никак не может, что бы она ни думала, как бы ни обижалась, он будет рядом, они будут вместе, потому и приехал сюда, чтобы работать здесь, быть с нею, он найдет квартиру, заберет ее к себе… Ведь т о т связался уже с другой.

Надийка ничего не желала слушать, зажмурила глаза, замахала руками:

— Не надо! Не надо!

— Я приду к тебе в общежитие.

— Не надо! — И, даже не попрощавшись, она побежала догонять подруг.

Михаил — негодяй, бросил ее и возвращаться не собирается. В этом она убедилась. Он, Юрко, готов ждать ее сколько угодно. Поступить на работу и ждать. Человек всегда в ожидании, всегда надеется на лучшее.

Все это верно. Но что, если он, Юрко, будет счастлив, а она нет?

Казалось бы, все само пришло к желаемой развязке, а выходит — ни на йоту не стало проще, чем прежде, и неизвестно, удастся ли вообще всю эту ситуацию преодолеть.

Он вспомнил, как Надийка навестила его во время болезни. Приход ее тогда вернул его к жизни. Теперь он должен навестить ее, как больную, и вернуть к жизни, а может быть, и завоевать ее сердце.

Но, к сожалению, не все совершается так легко, как хотелось бы.

Оформиться на работу оказалось не просто. До полудня просидел у барака, где помещался отдел кадров, вместе с другими, такими же, как он, юношами и девушками, приезжими и местными.

Когда подошла очередь Юрка, он начал было подробно рассказывать о себе, но его не стали слушать — взяли документы и попросили зайти завтра. Здесь, дескать, ни одно дело, даже простейшее, не решается с бухты-барахты.

Юрко попытался настаивать на своем. Его спокойно выслушали и опять повторили то же самое.

Что ж, пусть будет завтра. Только бы не было волокиты, а то вон некоторые ребята толклись здесь уже не один день. Повсюду висели призывы: «Молодежь, на стройку!», «Девушки и юноши, ваши руки нужны строительству!», а рядом наклеены были длинные перечни профессий, среди которых Юрко отыскал и свою — электромонтера. Все тут были нужны, а отдел кадров был невозмутим, будто призывы эти его не касались.

В гостиницу возвращаться не, хотелось. Купил яблоки и виноград и отправился в общежитие.

Когда на стройку опустились фиолетовые сумерки и одинокие сосны на песчаных холмах превратились в силуэты, когда вспыхнули ослепительные прожекторы над котлованом (там работы не прекращались и ночью), с реки потянуло прохладой, Юрко вошел в женское общежитие.

— Куда? — грубо остановила его вахтерша.

Назвал номер комнаты.

— Там никого нет! — отрезала вахтерша.

— Но как же… Надийка должна быть… — возразил Юрко.

— Надийка?

— Да-да… Вот фрукты несу…

— Фрукты? — переспросила вахтерша и строго глянула на пакет, будто Юрко мог пронести, скажем, бомбу или змею.

— Ага, яблоки, виноград…

Она протянула руку, достала из пакета одно яблоко — ароматное, краснобокое, вытерла о кофту и с сочным хрустом впилась в него крепкими зубами.

— Вкусные. Неси, неси. Ей нужно.

На радостях Юрко хотел выложить на столик еще и гроздь винограда, но женщина решительно возразила:

— Не надо! — И строго напомнила: — Иди, но только до одиннадцати. — И добавила, вздохнув: — Вот оно как частенько бывает…

Что-то обидное послышалось Юрку в ее словах — значит, и здесь кое о чем догадываются! — но допытываться не стал. Кивнул утвердительно: что бы ни говорила сейчас вахтерша, согласишься, только пропустила бы.

Перед Надийкиной комнатой зачем-то тщательно вытер туфли, хотя на улице было сухо, да и поднялся уже на третий этаж. Потом, вдохнув поглубже, постучал в дверь. Показалось, что постучал очень тихо и его не услышали, поэтому нажал на ручку и, приоткрыв дверь, спросил: «Можно?»

Никто не ответил, лишь испуганно скрипнула кровать, и Юрко заметил: там кто-то зашевелился. Сообразил, что поторопился войти, но закрывать дверь было поздно — так и остался стоять у порога. Еще раз растерянно повторил совсем некстати: «Можно?»

Надийка была одна. Сидела на кровати в домашнем халатике. Суетливым движением запахнула его потуже. Ноги прикрыла одеялом.

— Извини, — улыбнулась доверчиво. — Я такая мерзлячка. Люблю читать в постели.

Только теперь он заметил на коленях у нее книгу Ольги Кобылянской.

Мгновенно вспомнил — еще когда они дружили с Надийкой, когда еще она не отдала предпочтение Михаилу, видел у нее дома эту книгу.

— Так ты ведь уже читала ее.

— Я ее в третий раз читаю, — подтвердила Надийка. — И хочется читать и читать снова. Сильная вещь.

— Когда книга близка сердцу, она волнует, — сказал Юрко и почувствовал себя немного уверенней, потому что сейчас Надийка была не такой, как вчера, при встрече на улице: и взгляд вроде другой, и голос, и вся она — в линялом халатике, с по-детски подогнутыми под себя ногами — казалась какой-то по-домашнему близкой.

— Да ты садись… — предложила она наконец гостю, который все еще нерешительно переминался с ноги на ногу. В глазах ее промелькнули смешинки: вероятно, вспомнила, что стоит он точно так, как когда-то она в его комнате стояла, спрашивая: «Не прогонишь?»

Юрко положил пакет на стол. Яблоки выкатились.

Надийка опять поправила халатик, но на этот раз Юрко понял: она беременна. И он не мог отвести взгляд от округлившегося Надийкиного живота, хотя прекрасно понимал — нехорошо, не надо так вот глазеть. И Надийка наконец заметила его взгляд, все поняла — и вдруг, чего Юрко никак не ожидал, упала лицом в подушку и зарыдала — в голос, безутешно, и книга судорожно вздрагивала в ее бледных руках.

Надийка рыдала, а он стоял над нею, будто над безнадежно больной, и не знал, что сказать, как утешить, как поступить. Хотелось подсесть к ней с краешку на кровать, обнять худенькие дрожащие плечи, гладить рассыпавшиеся светлые косы, целовать их, нежно приподнять ладонями лицо и целовать глаза, только бы остановить слезы, целовать ее губы, болезненно вздрагивающие от рыданий.

Что-то нужно сказать, сделать, но что именно, Юрко не знал. Она плакала, всхлипывая, а он продолжал стоять в одной и той же позе. И вдруг, неожиданно для самого себя, хриплым, не своим голосом сказал:

— Перестань! Тебе нельзя теперь волноваться…

Надийка сразу послушно утихла, замолкла, видимо, овладело ею чувство, которое сильнее всех других, — великое чувство материнства.

С неделю Юрко оформлялся. Теперь приходилось думать не только о себе и встречах с Надийкой, а о более серьезном, семейном, чего до сих пор не было, чего он, собственно, четко и не представлял себе, но что стало отныне реальностью.