Владимир Дарда - Его любовь

Некоторое время идем молча.

Яшко все поправляет под мышкой папку, которая словно нарочно сбивается то вперед, то назад. Завязывает потуже тесемки. Что в папке, Яшко никому не показывает — будто бы какие-то записи, но Аркадий уверяет, что там рваные плавки и грязные носки, которые Яшко никак не решается выбросить. Кажется, это правда, иначе почему бы Яшко так ревностно оберегал тайну своей несуразной папки.

Когда Яшко приостанавливается и возится с папкой, Аркадий поправляет лямки рюкзака, которые, кажется, сильно врезались в его плечи. Что в рюкзаке такое тяжелое, мы тоже не знаем; вероятно, продукты. Аркадий любит поесть, хотя, впрочем, из рюкзака он пока ничего не достает, и мы, как шутит Яшко, состоим на «заячьем довольствии»: нажимаем на огурцы и помидоры, вишни и сливы, которых вокруг достаточно.

Вот впереди зашумел горный поток, не поток, а настоящая река с широко разветвленными рукавами, бурными перекатами, ямами, где, если лечь, можно и побултыхаться.

Аркадий облегченно вздохнул и решительно направился к валуну, сбросил рюкзак.

— Вот здесь и приземлимся… — заявил он, не глядя на Яшка, потому что наперед знал, что тот обязательно начнет возражать.

Верно.

— Ну, сколько мы сегодня прошли? — проворчал Яшко. — Такими темпами мы и за год Закарпатье не обойдем.

— А разве мы не договорились купаться в каждой речке? — ехидно напомнил Аркадий. Яшко внимательно посмотрел на него, потом обернулся ко мне: мол, этот тип говорит что-то похожее на правду, но стоит ли на это обращать внимание. Проходит еще секунда-другая, и Яшко уже вроде бы соглашается, что можно и уступить: прошли ведь уже немало и устали изрядно, да и (Яшко взглянул на солнце, клонившееся к закату) время подкрепиться.

Нахмурившись, трет ладонью лоб, словно что-то припоминая, и папка так угрожающе уходит из-под мышки, что вот-вот упадет.

— Как ты на это смотришь? — наконец обращается он ко мне со своим излюбленным вопросом, который он задает всегда, спрашивая о чем угодно, но каждый раз вкладывая в интонацию иной оттенок, в зависимости от ситуации.

Я неуверенно пожимаю плечами, но, должно быть, в моем движении улавливается согласие с Аркадием, и Яшко сдается. Мне кажется, сейчас и он готов уступить, ведь и ему, наверно, хочется окунуться в речную прохладу, побегать по берегу, порезвиться. Ведь искупаться в каждой речушке — это была его идея.

Но не был бы он Яшком, если бы вот так сразу, ничего не возразив, согласился. И он ворчит:

— Разве это река?

— Типично закарпатская… — усмехается Аркадий.

Ничего не ответив, Яшко кладет на валун свою папку, на нее фотоаппарат и начинает раздеваться. И пока мы стягиваем с себя одежду, он уже носится по воде, вздымая фонтаны брызг, ахает, охает, а затем начинает плескать на Аркадия. Тот убегает, спасаясь от ледяных капель, но потом, убедившись, что от Яшка не избавиться, бросается его ловить.

Какое веселье, какое блаженство! И все споры забыты, их и не было никогда.

Недавние антагонисты борются, катаясь по камешкам, и даже издали видно, где чьи руки и ноги: Аркадий пружинистый, загорелый, а Яшко — белый и тощий. Конечно же Аркадий сверху, и я спешу на помощь — что-то есть в человеке такое, что заставляет его помогать слабому, который вышел не неравный бой с сильным. Вдвоем мы кладем Аркадия на лопатки, но мне кажется, что, если бы он захотел, поднатужился, мог бы свалить нас обоих — такой он жилистый и цепкий. Однако Аркадий не напрягается, а просит — не очень прижимайте к земле, а то камни острые и поцарапают спину. Он даже умоляет нас, и азарт борьбы угасает от жалости. Мы нехотя ослабляем руки, но Аркадий неожиданно вырывается, сгребает одной рукой Яшка, другой — меня, укладывает нас крест-накрест на гальку и, удобно усевшись сверху, игриво подпрыгивает. Камушки больно врезаются в тело, но Яшко не просит о пощаде, только сопит и тяжело дышит, пытаясь своей кривой ногой зацепить Аркадия за шею. Я тоже молчу, напрягаю силы, пробую что-то придумать, чтобы внезапным рывком сбросить с себя обманщика.

Аркадий, вероятно, чувствует, что может снова оказаться под нами, и, не дожидаясь этого, вскакивает и убегает.

Возня на берегу и купанье в ледяной воде пробудили волчий аппетит.

Полбуханки хлеба, огурцы, помидоры — все, чем мы запаслись в селе, мигом исчезает, но голод не утолен, и Аркадий напевает:

— Так уж и «нема»? — говорит Яшко. — Неужели в твоем рюкзаке нету чего-то для твоего чрева? Хоть убей, не поверю!

Я тоже нападаю на Аркадия — что же в его рюкзаке такое, если не жратва?

Аркадий отбивается — и шутя, и всерьез, и сердито, но ничего не помогает. Яшко хватает рюкзак, Аркадий обороняет свое имущество. Я пытаюсь разнять их, но тут Аркадий, выпустив из рук рюкзак, хватает папку Яшка, ожидая, что тот отстанет, чтобы спасти ее. Но Яшка не проймешь. Он раскрывает рюкзак, а Аркадий — папку.

Так были разоблачены тайны папки и рюкзака, которые, как выяснилось, были довольно точно предугаданы нами.

В папке кроме бумаги, исписанной и чистой, были еще плавки, майка и мочалка. В рюкзаке — целлофановые кульки и кулечки с разной домашней и магазинной едой: бутерброды, пирожки, колбасы.

— Да мы сейчас такую пируху устроим! — возопил Яшко, но радость его оказалась преждевременной.

Продукты успели испортиться: колбаса позеленела, в пирожках начинка оказалась кислой.

— Что же ты молчал? — в один голос спросили мы Аркадия.

— Ну… не было ведь необходимости… — ответил он..

Ничего себе! Словно и не было дней, когда с трудом раздобывали что-то на завтрак (обедали в столовой) и вынуждены были довольствоваться горстью слив или черешен. И не приходилось ложиться спать с пустым желудком, поужинав, как мы шутили, «таком с маком». Вот те на! Да хоть бы сам жрал, если уж для нас жалел!

Собака на сене! Сама не ест и другим не дает.

Яшко, все еще не веря, что колбаса пропала, долго принюхивался к ней, а потом неожиданно подбросил ее в воздух и зафутболил.

— Постой! — бросился к нему Аркадий. — Может быть…

— Не может! — весело воскликнул Яшко и с мальчишеским озорством зафутболил вторую палку колбасы. — Удар — гол.

Возможно, что-нибудь из этих припасов оставалось еще неиспорченным, но мы ничего не стали есть — все вышвырнули в кусты, и после этого я почувствовал, как Аркадий, обаятельный и симпатичный, стал для меня каким-то чужим.

Теперь лямки рюкзака больше не врезались в его плечи — рюкзак стал почти пустым, но Аркадий все равно нет-нет да и начинал свое: почему бы не подъехать, зачем непременно тащиться пешком.

Яшко на эти сетования лишь недовольно передергивал плечами, поглядывал на меня, ища поддержки, бросал свое излюбленное: «Как ты на это смотришь?»