Амели Нотомб - Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком

Из всех диких животных только с птицей человек жил бок о бок, причем на протяжении всего года. Единственными местами, где их редко можно было увидеть, оставались открытое море и пустыня: по совпадению там и людей было мало. Это наблюдение наводило на мысль, что птица, если можно так выразиться, была благородным собратом человека. Ее постоянное присутствие напоминало роду людскому, чем он мог бы стать, если бы не поддался странной привлекательности тяготения.

Речь шла о чисто морганатическом братстве: птица ни в коем случае не поделилась бы своими аристократическими привилегиями с человеком. Но тот мог в любой момент поднять глаза к небу и помечтать о жизни тех, кто посмел летать.

Полет с очевидностью подразумевал отвагу. Изначально ни одно живое существо не летало. Но однажды, сотни миллионов лет назад, какая-то зверюшка не только пришла к этой небывалой мысли, но и попробовала ее осуществить. С оправданным волнением мы вспоминаем о пионерах авиации. А помнят ли животных, которые рискнули жизнью в том безумном эксперименте? В те времена у них, безусловно, был выбор. Человек принадлежит к породе, которая выбрала землю под ногами.

Аристократизм не ограничивается единственным выбором: тот, кто выбрал небо, придумал также и пение. Вообразить древнейшую стадию языка, когда музыка не отделялась от смысла, можно лишь благодаря птицам. Скудный человеческий мозг породил такую теорию, как искусство для искусства. Дрозд или соловей на дословесном уровне понимают, что категория «просто красивого» – чушь, причем несуществующая. Да, они поют на пике красоты – но лишь для того, чтобы выразить высший взлет освобождения. Самая вдохновенная песнь соловья выражает беспредельность прекрасного и тех чувств, которые оно может вызвать.

Деодата трогало то, что не все песни птиц красивы. Некоторые изумительные породы испускают ужасные крики, например цапля или сойка. Цапля представляла особенно волнующий случай: редкие птицы, будь то в полете или на земле, настолько напоминают принцев. То, что голос этого принца напоминает звуки, которые издает больной чахоткой, прочищающий горло, заставляло внимательнее отнестись к басням о взаимосвязи «перышек» и «ангельского голоска» [20] Цитата из басни Лафонтена «Ворона и лисица» в переводе И. Крылова: «Какие перышки! какой носок! И, верно, ангельский быть должен голосок!» .

И это тоже привлекало Деодата в пернатой породе: у птиц, как бы изумительны они ни были, имелись свои противоречия, неудачи и странности. Он никогда не уставал наблюдать за ними: они были царством со всеми положенными интригами, героями и шутами. От древнего археоптерикса до футуристской арктической крачки, от фольклорного ягнятника-бородача до несообразного поползня-стенолаза, от беспардонной кукушки до самоотверженного пеликана, от простодушной коноплянки до технологичного дятла – все роли были представлены.

Как заядлый читатель не может остановиться на единственной настольной книге, так и Деодат был не способен сказать, какая птица у него любимая: сова-сипуха (что может быть более душераздирающим, чем ее крик?), утка-мандаринка в летнем оперении (у нее такие грациозные повадки), сарыч обыкновенный (у него особая манера застывать в небе, прежде чем ринуться вниз), поползень (он так смешно передвигается задом наперед), королек (размер с шоколадную конфету), водяная курочка (какое красивое создание!), кольчатая горлица (у нее такой нежный взгляд) – как тут выбрать? Каждый раз, обнаружив в своем томе новый вид птиц, он прыгал от радости.

«Когда я увижу их вживую, может, тогда и смогу выбрать», – думал он. Деодат отдавал себе отчет в собственной несостоятельности: семилетний ребенок, да еще горожанин – вряд ли он сможет отправиться наблюдать эти чудесные создания в места их обитания. С тем большим рвением он изучал то, что Париж предоставил в его распоряжение: голубей и воробьев. Последние его восхищали: воробей – «вора бей» – прыгучие воришки на тротуарах, невесомые гости мостовых, вечно голодные насмешливые нахалы в поисках поживы, они были юной порослью Парижа, а воробьихи – нимфетками, гордящимися своей вечной худобой. Что до голубей, то презрение, с каким к ним относились, однозначно определяло их как стареющих парижан. Разве они виноваты, что с годами у них появились и животик, и немного тяжеловесные манеры? Старость в Париже вызывает больше раздражения, чем где-либо. Хорошо еще, что взамен остаются кое-какие радости: удовольствие, с каким голубь гадит на памятник, служит ему утешением во многих печалях и компенсацией как за пренебрежение кокеток, так и за облавы полиции.

В парижских парках глаз Деодата радовала кромешная чернота ворон, вдоль Сены – чайки, которые, как и многие выходцы из провинции, притворялись, что тут и родились: «Парижский клюв – отличный клюв! Лишь местный клюв хорош» [21] Вольная трактовка строки из стихотворения Франсуа Вийона «Парижанки»: «Il n’est bon bec que de Paris», дословный перевод: «Только тот клюв хорош, который из Парижа», смысл – «парижанка любую заклюет» или «парижских дам язык длинней» (в переводе В. Дмитриева). , казалось, говорили они. Это давным-давно понял Вийон: птицы, как и все остальные, не могут устоять перед притягательностью Парижа.

И тем не менее ребенку не терпелось если не полететь на собственных крыльях, то хотя бы посмотреть на неисчислимое богатство пернатого мира. Увидит ли он когда-нибудь собственными глазами лесную завирушку, фрегата и воробьиную овсянку? Сможет ли порадовать душу зрелищем миграции казарок? Даже гриф, презираемый почти так же, как гиена, вызывал у него симпатию: он понимал племена, которые предоставляли тела своих покойников этому проворному чистильщику.

В школе орнитологическая страсть мальчика никак не снизила его отличную успеваемость, однако вернула его к изначальному одиночеству. Вызвали родителей:

– Ваш сын, у которого было много друзей в подготовительном классе, больше и слова не говорит своим бывшим товарищам. Вы в курсе?

– Достаточно в курсе, чтобы понимать, что таков его выбор.

– Деодат в высшей степени умен, и знает это. Не следует поощрять его в этом презрительном уединении.

– Дело совсем не в презрении. Наш сын думает только о птицах.

– Вы предполагаете сделать из него орнитолога?

– Мы предполагаем, что он сам решит, как ему жить.

– И все же досадно. Такой мозг мог бы найти себе лучшее применение.

Заледенев, Энида прервала встречу и увела мужа из кабинета директора лицея.

– Что за жалкий человек!

– Ты права, дорогая. Мы ничего не расскажем об этой беседе мальчику.

Истина была проста: сначала Деодат захотел доказать себе, что сумеет сойтись с детьми. Но когда это ему удалось, он пришел к выводу о невеликой ценности товарищеских отношений и всякая социальная жизнь перестала его интересовать. Наблюдение за воробьями во дворе давало ему неизмеримо больше, чем общение с теми, кто сначала прозвал его Дезодорантом, теперь именовал не иначе как Пометником.