Джанет Глисон - Мейсенский узник

Фарфор, если только в массу не добавляют специальных красителей, по своей природе белый. И тем не менее продукция разных стран, разных эпох и даже разных заводов различается оттенком. Если долго и пристально вглядываться в белое глазурованное блюдо, изготовленное Бёттгером, станет видно, что оно чуть желтее аналогичного китайского. Легчайшие оттенки перламутрового, серого, желтого и голубого определяются неизбежными колебаниями минерального состава глины и других компонентов фарфорового производства. Как специалисту по винам вкус, запах и цвет бургундского или бордо говорит о том, из какого виноградника вино, так для эксперта по фарфору малейшие оттенки изделия сразу указывают на его происхождение.

Восточный фарфор, как прекрасно видел Бёттгер, был чуть голубоватым. Причина этого отчасти заключалась в том, что японские и китайские мастера использовали в качестве плавня не алебастр, а полевошпатовую породу, так называемый «китайский камень» или петунзию. Фарфор, который Бёттгер делал с добавлением алебастра, обладал еле заметным лимонным оттенком. На современный взгляд это даже красивее холодной голубоватой белизны, однако Бёттгер и Август, для которых успехом стала бы полная имитация восточных образцов, хотели получить идеально белый черепок, как у китайских и японских изделий. Сравнение с Востоком ставило перед Бёттгером и другую, еще более сложную задачу — разработать технологию цветной росписи.

Керамику можно расписывать тремя разными способами. В первом и самом простом роспись, в том числе золотом, наносится на уже готовый глазурованный фарфор. Именно в этой технике были (довольно грубо) декорированы изделия, выставленные на Лейпцигской ярмарке 1713 года. Главный недостаток такого метода заключается в том, что краска, которую наносят холодной поверх глазури, непрочна и легко стирается. Вскоре и королю, и Бёттгеру стало ясно, что для успеха мейсенского фарфора нужны эмали, соединяющиеся с глазурью при обжиге.

Эмали для росписи керамики — будь то гончарные изделия или фарфор — состоят из пигментов (ими обычно служат оксиды металлов) и плавня. Они наносятся после основного высокотемпературного обжига, а затем изделие обжигают еще раз, при более низкой температуре, чтобы оксиды вплавились в прозрачную глазурь. Для Бёттгера главная трудность заключалась в том, что каждый пигмент имеет свой состав, а значит — каждый надо проверять при разных температурах, что само по себе было отдельной и очень трудоемкой задачей.

Куда богаче возможностями подглазурная роспись. Пигменты наносят на неглазурованный «бисквит», после чего изделие покрывают глазурью и обжигают. Подглазурная роспись самая устойчивая: какими бы тонкими ни были изображения экзотических садов или пышно разодетых придворных, они надежно защищены непроницаемой стеклянистой оболочкой — окном в изысканный нарисованный мир.

Однако этот метод чреват многими сложностями. Используемые пигменты должны быть устойчивы к высочайшим температурам, которым подвергается в печи помещенное в капсель изделие. Именно при таких температурах они приобретают нужный оттенок. Малейшая ошибка в составе смеси или температуре обжига — и цвет станет неразличимым, или роспись растечется в глазури, утратив четкость линий.

За четыре столетия до того, как Бёттгер начал свои опыты, мастера из округа Цзиндэчжэнь в восточном Китае освоили подглазурную роспись с использованием оксида кобальта, дающего при обжиге насыщенный синий цвет. Метод распространился в Корею и Японию, где в поселке Арита на острове Кюсю бело-синий фарфор производят с начала семнадцатого века. Во времена Бёттгера восточные мастера довели эту технику до невероятного совершенства, используя ее как отдельно, для создания характерной бело-синей цветовой гаммы, так и в комбинации с надглазурной росписью, позволяющей создать пышное многоцветье. Именно таким по большей части и был привозной фарфор — предмет вожделений Августа.

С точки зрения короля, пока Бёттгер не научился делать синюю подглазурную и цветную надглазурную роспись, его работа по созданию фарфора оставалась незавершенной. А эта задача, как оказалось, немногим уступала в сложности получению золота из свинца.

Как писал Шелли, все на свете подвластно судьбе, удаче, случаю, изменчивости и времени [10] Перси Биши Шелли. Освобожденный Прометей (действие 2, сцена 1). Перев. К. Бальмонта. . Невероятное сочетание исключительных обстоятельств и редкостной одаренности сформировало жизнь Бёттгера и слепило его характер, однако в попытке этот характер описать исследователь сталкивается с мучительно противоречивой картиной: человек переменчивого нрава, в котором непредсказуемо слились угрюмость и сентиментальность, холодный рассудок и отзывчивость. То отчаянно смелый, то нерешительный, тщеславный и слабый; обаятельный жизнелюб и опустившийся пьяница, но всегда — гениальный и прилежный ученый-химик.

Лицо Бёттгера на портретах и медальонах отражает трагическую противоречивость его натуры. Единственный известный прижизненный портрет сделан, когда изобретатель был уже тяжело болен. Мы видим изборожденный заботами лоб, суровый профиль с выступающим волевым подбородком, взгляд фанатика. На других, посмертных портретах нам предстает байронический герой: отчаянный кутила и франт с небрежными кудрями, алыми чувственными губами и огненным взором.

Так же двойственны и письменные свидетельства о личности Бёттгера. Одни рассказывают о человеке удивительно тонкой души, которого все, кому с ним довелось работать, безмерно уважали и любили. Вильденштейн, один из первых помощников Бёттгера, вспоминал, что даже во время самых трудных экспериментов в Дрездене «он говорил с работниками так просто и искренне, что мы были готовы трудиться для него день и ночь». Не раз доверие и сочувствие Бёттгера к сотрудникам оборачивалось кражей секретного рецепта. И все же он явно не был добрячком. По его приказу рабочих Мейсенской мануфактуры за один пропущенный день лишали недельного жалования.

Склонность к депрессиям, вызванная долгой неволей, нередко выражалась в слезливой жалости к себе, хотя с Бёттгером обходились совсем не как с рядовым арестантом. Да, его постоянно стерегли, но в последние годы заточения у него были удобные комнаты рядом с лабораторией в Дрездене. Король, чувствуя невольное уважение к пленному алхимику, окружил его всевозможными почестями. В 1711 году Август сделал Бёттгера бароном, и дальше тот жил как аристократ, пусть и на положении узника. Он принимал гостей, обсуждал свои замыслы с королем и придворными учеными, философами, художниками, напропалую бражничал. Ничто не мешало ему изливать королю душу, что Бёттгер и делал без всякого стеснения. В одном из писем Августу он писал: «Труды эти, так сказать, суть мои первенцы, и, надеюсь, Вы впредь не сочтете недолжным, когда я говорю, что люблю их нежной любовью».