Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Варька чешет жирную спину Иосифа Иосифовича и, плотно сжав губы, смотрит в окно. В голове ее пусто от безысходности и давно выплаканного горя. А в голове Срули звучат строки из собственных стихов, которые она никому не прочтет:

Последнее время Иосифу Иосифовичу нравится спать одновременно с двумя женщинами. Чаще всего посредине. Он обожает проделывать с ними в постели всякие штучки-дрючки. Или мыться втроем в бане и тоже не без штучек-дрючек. Это хоть как-то скрашивает жизнь, наполняет ее… Впрочем, нет, уже не наполняет: все стало обыденным, привычным. Да и прыть уже не та: поизносился, нервишки пошаливают, даже самые изысканные женщины перестают горячить холодеющую кровь. Стареет…

Вечером, когда начала спадать жара и перестали донимать слепни и оводы, а им на смену еще не пришли комары, коротышка Смидович шел по запасным путям азотно-тукового комбината. Сзади, вслед за ним, двое зэков пятьдесят восьмой статьи несли пустые носилки и две лопаты. Все трое шли туда, где кто-то из охраны обнаружил в пыльном бурьяне кем-то брошенные — или спрятанные — совсем новенькие, только что из кузницы, железнодорожные костыли. Начальник караула сообщил об этом Смидовичу, чтобы тот принял меры воспитательного или другого какого характера.

И вот теперь Иосиф Иосифович, вместо того чтобы слушать стихи и утешаться приятным обществом, должен идти и разбираться. Конечно, костыли в бурьяне это, мало сказать, непорядок, это форменное вредительство, которое должно стать предметом тщательного разбирательства и соответствующих санкций против разгильдяев, расхитителей народного добра, вредителей и диверсантов. Таких людей надо стрелять, душить, резать на кусочки, жарить на медленном огне. Перевоспитывать их бесполезно.

День медленно угасал, солнце неподвижно висело над дальней кромкой леса. Иногда на него наплывали разноцветные дымы из многочисленных труб, высоких и низких, и тогда сразу же становилось пасмурно и неуютно, и казалось, что вот-вот пойдет дождь. Но дымы относило ветром, а солнце, красное, похожее на раскаленную чугунную болванку, будто утершись легким белым облаком, снова заливало мир тревожным светом угасающего дня, а дымы плыли над лесами и, загибаясь и растекаясь, пропадали за горизонтом.

Игру дымов, ветра и солнца можно было бы назвать красивой и изящной, но Иосиф Иосифович игры этой не замечал. Он тяжело топал по шпалам на своих коротких толстых ногах, пыхтел, то и дело вытирал лоб и толстую короткую шею клетчатым платком.

За его спиной хрустел шлак под ногами зэков, позванивали лопаты, ударяясь друг о друга.

Вступили в узкий туннель между двумя кирпичными складами и высокими дебаркадерами с обеих сторон, перекрытых общим навесом. Стало сразу темно.

Иосиф Иосифович смотрел себе под ноги, подслеповато щурясь. В последнее время он стал плохо видеть, пользовался разными очками для близи и дали, но принародно их не носил: не нравился себе в очках, от них голова, если смотреть в зеркало, становилась похожей на голову филина, и в эту голову приходили разные мысли, от которых жизнь казалась еще горше и отвратительнее.

Ну, зачем, спрашивается, он тащится сейчас по жаре за этими дурацкими костылями? Только затем, чтобы показать-таки начальству, что он еще жив и способен что-то делать, следовательно, его рано сбрасывать со счетов, он вполне может пригодиться на новом месте, потому что здесь, в Березниках, строительство почти закончилось, зоны как таковой не существует, работают на заводах вольнонаемные и условно освобожденные, а почти всех настоящих зэков разогнали по другим лагерям. Скоро и его, Смидовича, отправят в другой лагерь вводить какую-нибудь новую систему организации подневольного труда. А может быть, и не отправят, а оставят здесь доживать оставшиеся годы. А почему? Ведь он, можно уже сказать, давно оттрубил свой срок, он, можно уже сказать, вольный человек и сам уже может-таки распоряжаться своей судьбой.

Увы, не может. И не потому, что ему это запрещают, а потому, что привык к жизни среди зэков, привык к власти, почти неограниченной над беззащитными людьми, к хорошей и даже изысканной пище, к безотказным женщинам, к своеобразному комфорту и роскоши. Где на воле он найдет себе такую жизнь? Нигде. Где найдет такое почитание среди бандитов, воров и жуликов, которые, собственно говоря, и создают ему такую шикарную жизнь? Нигде. А от государства рабочих и крестьян разве дождешься…

Иосиф Иосифович споткнулся, выругался, посмотрел вперед, где в темной рамке туннеля светились красноватым закатным пламенем молодые березы. Как раз под этими березами и лежат злополучные костыли. И на кой черт они ему сдались!

Миновали половину туннеля.

Сзади вдруг стремительно стал нарастать легкий перестук колес, стало еще темнее.

Один из зэков оглянулся, увидел быстро растущую громаду вагона, вскрикнул, бросил носилки и юркнул под дебаркадер. Вслед за ним, почти из-под колес вагона, успел нырнуть туда же и второй.

А Иосиф Иосифович не успел. Оглянуться он не мог по причине тучности и почти полного отсутствия шеи, поэтому медленно и неуклюже повернулся на вскрик и шум, открыл рот, попятился, споткнулся о шпалу, попал ногой меж основных и запасных рельсов, на него налетел вагон, смял, поволок, зацепив какой-то железякой за штаны, и через несколько секунд от бывшего одесского вора по кличке Смит, которого так высоко вознесла советская власть, остались лишь бесформенные куски мяса, разбросанные вдоль колеи на расстоянии в добрую сотню метров.

Похоронили Иосифа Иосифовича Смидовича без всяких почестей. Его останки сложили в старый ящик из-под электрических изоляторов, ящик поставили на тачку, все те же двое зэков в сопровождении четверых охранников вывезли ящик за пределы зоны, долго шли по утрамбованной дороге среди развороченной земли, торчащих там и сям обломков стволов деревьев, преющих и гниющих куч веток. Наконец добрались до глубокой, узкой и длинной ямы, похожей на братскую могилу, чем собственно она и была: из ямы пованивало, над ней роились большие зеленые мухи, там и сям лохматыми комочками взлетали трясогузки, хватали мух на лету и с полными клювами исчезали в кустарниках, откуда слышались громкие крики прожорливых птенцов.

Зэки сбросили ящик в яму, принялись засыпать его тяжелой супесью. Охранники неподвижными истуканами торчали сзади, над их головами плавал папиросный дым. Позевывали. Морщили носы.

Зэки закончили кидать, оглянулись. Два охранника нехотя отделились от остальных, подошли, заглянули, задержав дыхание, вниз. Один махнул рукой: хватит, мол. Другой забрал у зэков лопаты…