Джеймс Клавелл - Король крыс

Фрэнка глубоко тронула его девичья улыбка, и автоматически он включился в игру, которую они с Родриком начали три года назад, о чем горько жалели с тех пор.

– Ты будешь очаровательной в спектакле, Бетти, – проговорил он, обнимая Шона. – Я горжусь тобой.

Однако сейчас, в отличие от бессчетного числа таких встреч в прошлом, они неожиданно почувствовали себя женщиной и мужчиной. Шон расслабился, и Фрэнк понял, что Шон нуждается в нем, каждая молекула его существа нуждается в нем.

– Ну… мы будем начинать через минуту, – неуверенно произнес он, растерявшись от внезапного ощущения собственной нужности. – Я… я должен переодеться.

И ушел.

– Я… пожалуй, мне тоже лучше вернуться на место, – пробормотал Питер Марлоу, очень расстроенный. Он больше почувствовал, чем увидел искру, проскочившую между этими двоими.

– Да. – Но Шон вряд ли видел Питера Марлоу.

Окончательная проверка грима, и Шон ждал сигнала за кулисами. Обычное сладостное волнение. Потом Шон вышел на сцену и преобразился. Восклицания, удивление и похоть обрушились на нее, глаза, следящие, как она сидит и как закидывает ногу на ногу, как ходит и как говорит, глаза, устремленные к ней, трогающие ее, глаза, пожирающие ее.

Она и эти глаза слились в одно целое.

– Майор, – сказал Питер Марлоу, когда он, Кинг и Родрик стояли, наблюдая, за кулисами, – что это за история с Бетти?

– Да, это часть длинной истории, – горестно объяснил Родрик. – Это имя героини, которую Шон играет на этой неделе. Мы… Фрэнк и я, всегда называли Шона именем той героини, которую он играет.

– Зачем? – спросил Кинг.

– Чтобы помочь ему. Помочь ему войти в роль. – Родрик снова посмотрел на сцену, дожидаясь своего выхода. – Это началось как игра, – горько признал он, – а теперь превратилось в порочную шутку. Мы создали эту… эту женщину… Боже, помоги нам! Это наша вина.

– Почему? – медленно спросил Питер Марлоу.

– Ну, ты вспомни, как трудно было на Яве. – Родрик посмотрел на Кинга. – До войны я был актером и поэтому получил предписание организовать театр в лагере. – Взгляд его переключился на сцену, на Фрэнка и Шона. «С этими двумя творится что-то странное сегодня вечером», – подумал он. Родрик критически следил за их игрой и понял, что им не хватает вдохновения. – Фрэнк был единственным профессионалом в лагере, кроме меня, поэтому мы начали ставить спектакли вместе. Дошли до раздачи ролей, кому-то необходимо было играть женские роли. Добровольцев не нашлось, поэтому начальство выделило на это двух или трех человек. Одним из этих людей был Шон. Он отказался играть, но вы же знаете, какими упрямыми бывают старшие офицеры. «Но кому-то надо играть женскую роль, – сказали они ему. – Вы достаточно молоды, чтобы сойти за девушку. Вы бреетесь не чаще раза в неделю. Всего и забот что на час-другой надеть женское платье. Подумайте, как это укрепит общий моральный дух». И сколько Шон ни протестовал, ругался и умолял, это ни к чему не привело.

Шон просил меня не принимать его. Ну, работать с актером, который не хочет выступать на сцене, бессмысленно, поэтому я постарался исключить его из труппы.

«Послушайте, – сказал я начальству, – актерская игра связана с большим психологическим напряжением…»

«Чепуха! – заявили они. – Кому это может повредить?»

«Тот факт, что он играет женщину, способен извратить его. Если у него есть хоть малейшая склонность к этому…»

«Бред и глупости! – отрезали они. – Вы, чертовы актеры, умственные извращенцы. Сержант Дженнисон? Невозможно! Он в полном порядке! Чертовски хороший летчик-истребитель! Послушайте, майор, хватит! Вам приказано взять его в труппу, и он обязан выполнить приказ!»

Ну, мы с Фрэнком пытались успокоить Шона, но он клялся, что будет худшей актрисой в мире, что его наверняка выгонят после первого провалившегося спектакля. Мы говорили, что нас это совершенно не волнует. Его первый спектакль был ужасен. Но казалось, что после него он стал ненавидеть театр не так яростно. К его удивлению, ему даже понравилось. Поэтому мы по-настоящему включились в работу. Хорошо, когда есть чем заняться, это отвлекало от вонючей еды и вонючего лагеря. Мы учили его говорить и ходить, сидеть и курить, шить и одеваться и даже думать, как женщина. Затем, чтобы держать его в форме, мы начали воображаемую игру: мы вставали, когда он входил, помогали ему сесть, вы понимаете, мы обращались с ним как с настоящей женщиной. Сначала это было интересно – создавать иллюзию, делать так, чтобы никто не видел, как Шон одевается и раздевается, чтобы его туалеты были всегда приличные, но в достаточной степени привлекали внимание. Мы даже получили специальное разрешение, чтобы у него была отдельная комната. С отдельным душем.

Потом внезапно выяснилось, что он больше не нуждается в учителях. На сцене он уже не отличался от женщины.

Но понемногу женское начало брать верх над ним уже вне сцены, только мы не замечали этого. К тому времени Шон отрастил длинные волосы – парики, которые у нас были, ни к черту не годились. Шон стал носить женские платья постоянно. Однажды ночью кто-то попытался изнасиловать его.

После этого Шон почти сошел с ума. Он пытался уничтожить женщину внутри себя, но не мог. И тогда пошел на самоубийство. Скандал, конечно, замяли. Но это не помогло Шону, только ухудшило его состояние. Он проклинал нас за то, что мы спасли его.

Несколько месяцев спустя была еще одна попытка изнасилования. После нее Шон похоронил свою мужскую сущность окончательно. «Больше я не сопротивляюсь, – сказал он. – Вы хотели, чтобы я был женщиной, теперь они верят, что так оно и есть. Хорошо. Я буду ею. Я чувствую себя женщиной, поэтому нет необходимости больше притворяться. Я женщина, и я хочу, чтобы со мной обращались подобающим образом».

Фрэнк и я пытались переубедить его, но это было совершенно бесполезно. Поэтому мы сошлись на том, что это временно и что потом с ним все будет в порядке. Шон великолепно поддерживал моральный дух, и мы знали, что никогда не найдем другого, который хотя бы на одну десятую был бы так же хорош в исполнении женских ролей, как Шон. Мы закрыли на все глаза, и он продолжал играть.

Бедный Шон! Он такой замечательный человек. Если бы не он, я и Фрэнк давно бы испустили дух.

Раздался грохот аплодисментов, когда Шон снова появился с другого конца сцены.

– Вы даже не представляете, что с вами творят аплодисменты, – сказал Родрик, обращаясь отчасти к самому себе, – аплодисменты и обожание. Пока не испытаете их на себе. Там, на сцене. Невозможно передать. Это фантастически возбуждает, пугает, приводит в ужас – прекрасный наркотик. И это всегда обрушивалось на Шона. Всегда. Это и похоть – ваша, моя, общая. – Родрик вытер пот на лице и на руках. – Мы виноваты, да простит нас Бог.