Алексей Шишов - Унгерн. Демон монгольских степей

Князь Фуршенга довольно скоро понял, что его царствование над родным племенем носит чисто символический характер. Всеми племенными делами войны и грабительских набегов на соседей занимался присланный к нему атаманом Семёновым русский офицер. Однако Фуршенгу совершенно успокаивало при такой раскладке одно обстоятельство: есаул Унгерн никак не мог стать вождём племени харачинов. Он не был монголом по происхождению, хотя знал степные обычаи, язык и преклонялся перед Буддой, вызывая немалое удивление местных учёных лам. За чашкой кумыса Фуршенга поговаривал:

— Хорош этот офицер. Про Будду знает, про Халху. Жаль, однако, что не быть ему харачином. Не родился он среди нас...

Наиболее близким воинам, прежде всего из числа харачинских офицеров, князь Фуршенга говорил доверительно:

— Степь чужих не любит. И китайские губернаторы не очень ласково смотрят на русских военных людей на своей стороне...

Участие в Гражданской войне в Забайкалье началось для барона Унгерна-Штернберга с довольно необычного боевого задания атамана Семёнова. Сидя на Китайской территории на пограничной станции Маньчжурия, он через своих разведчиков и добровольных осведомителей был прекрасно знаком с тем, что творилось по ту сторону государственной границы в Забайкальском крае и особенно в казачьих районах.

Советская власть, видя в многочисленном и сплочённом традициями забайкальском казачестве своего потенциального врага, стало применять к нему пока первые репрессивные меры. Хотя, в условиях военного времени, они выглядели вынужденными. На одном из заседаний местных советских властей в Чите выступил командующий Забайкальским фронтом бывший прапорщик Сергей Георгиевич Лазо, по партийной принадлежности социалист-революционер-интернационалист. Или попросту — эсер-интернационалист.

В годы войны он, человек с университетским образованием, поступил в московское Александровское военное училище, которое закончил в 1916 году. Повоевать ему на фронте не довелось, но вот возмутить против Временного правительства тыловой гарнизон сибирского города Красноярска удалось. В последующие два года он сменил не одну руководящую должность в Советах, став в итоге командующим фронтов против семёновских войск в Забайкалье.

К сложившейся ситуации один из лидеров интернационалистов социалистического толка подходил так:

— Предлагаю читинскому совету более твердо проводить политику реквизиций по отношению к забайкальскому не трудовому казачеству.

— Но мы и так увеличили налоговое обложение станиц и посёлков местных казаков.

— Хочу доложить вам следующее. Городской пролетариат края голодает. Бойцы Красной Армии сражаются с белыми гадами на урезанном продовольственном пайке. А это чревато возмущениями красноармейцев против Советской власти.

— Какие могут быть возмущения в красных полках? Там все добровольцы, все давали присягу на верность нашей власти.

— Всё правильно. Но призванные в ряды Красной Армии Забайкалья местные крестьяне из партизанских отрядов начинают расходиться по домам. Главная причина, на мой взгляд, ведение войны на голодном Шайке.

— Тогда что вы предлагаете, товарищ Лазо, для улучшения продовольствования красноармейцев?

— Надо провести новые реквизиции у казачьих богатеев. Отобрать у них часть стад под угрозой расстрела. Экспроприации скота проводить именем социалистической революционности.

— Но такие чрезвычайные меры только пополнят банды атамана Семёнова.

— Ну и пусть. Белых гадов у себя в тылу мы должны знать в лицо. Пролетарская часть казачества будет на нашей стороне...

Новые реквизиции, которые на сей раз коснулись обильных стад степных казачьих станиц и посёлков, И без того накалили ситуацию в Забайкалье. Не воспользоваться ею, как говорил атаман Семёнов, было бы прямым преступлением перед Белым Делом. Он срочно вызвал к себе на станцию Маньчжурия, в отрядный штаб барона Унгерна:

— Барон. Красные отобрали у степных казаков большую часть их овечьих отар. Но семьи малоимущих в сельских большевиков специально не тронули. В моём Отдельном Маньчжурском отряде от таких вестей возникло возмущение.

— Кто возмутился, Григорий Михайлович?

— Казаки из русских и бурят.

— Почему именно они?

— Все они выходцы из приграничных степей. От большевистских реквизиций пострадали именно их семьи. Вот почему на станции в казачьих бараках стоит гул.

— Тогда надо двинуться на Забайкалье и отбить Овечьи отары у красных.

— Пока рано мне идти прямым походом на Читу и Верхнеудинск. Хотя, сам знаешь, бои веду по всему краю. Есть другой способ навредить большевикам. И здесь мне нужен именно ты со своими харачинами, а не кто-нибудь другой.

— Я готов к войне. Харачинская бригада давно томится по настоящему делу.

— Вот это прекрасно. Надо совершить набег на приаргунские станицы. Именно они поддерживают сегодня красных.

— Понятно. А суть задачи?

— Людей пока не рубить. Они же нашего корня, казачьего. Ещё опомнятся от большевистской власти, пока не поздно. Надо, чтобы твои харачины угнали на эту сторону стада приаргунских станиц. Овечьи отары.

— А что с ними делать будем здесь?

— Вот в этом-то и вся моя задумка против читинского Совета. Скот казаков-большевиков раздадим семьям тех казаков, которые пострадали от реквизиций красных. Так то, барон.

— Ты настоящий стратег, Григорий Михайлович.

— Если и стратег, то в первую очередь степной. Не случайно я потомок самого Чингисхана. А ты, Роман Фёдорович, в это, по глазам вижу, не веришь...

С задачей харачины барона Унгерна справились успешно. Угон чужих стад для них был делом знакомым. Ночью полтысячи всадников переправились через Аргунь, и утром окрестные казачьи станицы лишились стад в восемнадцать тысяч голов. Правда, не обошлось без кровавых стычек с вооружёнными берданками пастухами.

Однако уже в день степного набега выяснилось, что овец харачины угнали не у тех, у кого следовало. По ошибке степные разбойники лишили стад семьи тех казаков, которые сражались на стороне атамана Семёнова, а не те семьи, чья мужская половина служила у красных.

Но это было ещё полбеды. Часть стад Унгерн вернул через верных людей владельцам. Но оказалось, что породистые забайкальские овцы были уже испорчены. Харачины в спешке перемешали стада и гнали овец вместе с баранами. А те оплодотворили их на несколько месяцев раньше, чем это было положено испокон веков по скотоводческому календарю, который степными хозяевами исполнялся строжайше.

Другую часть угнанных овечьих отар харачины успели продать кому попало. Немало баранов воины князя Фуршенги «пустили» сами себе на пропитание.