Леонид Ефанов - Покорение Крыма

— В приятельстве состою, — ответил Минас, опасливо оглядываясь на казаков.

— Тебе письма?.. — Полковник небрежно двинул бумаги к краю стола. — Он писал?

Минас быстро взглянул на листы:

— Его рука... Только мне два письма, а это здешнему торговцу Капрелу.

Шаула перевёл взгляд на татар:

— А где сам Крикор?

— Остался распродавать товар, деньги получить и овец закупить, — ответил Айвас Добнгел.

— А ты что скажешь? Пишет про овец? — обратился Шаула к армянину.

— Упоминает, — подтвердил тот, осторожно кладя бумаги на край стола.

Полковник нахмурился: выходило, что татары говорят правду... А верить не хотелось!.. Он оглядел татар.

Младший из них — двадцатичетырёхлетний Муса Уген — был худ, немощен и, судя по бегающим глазам, труслив.

— Этого оставить! — Полковник указал на Мусу. — Остальных прочь!

Казаки вывели татар и Минаса за дверь.

Шаула встал из-за стола, неторопливо переваливаясь на кривых ногах, подошёл к Мусе, угрюмо посмотрел на него:

— Приятели твои правду сказали?

— Клянусь Аллахом! — поспешил заверить Муса, едва толмач закончил переводить вопрос.

Шаула склонил голову на плечо, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг неожиданно, без замаха, ударил татарина чугунным кулаком. Тот, даже не охнув, полетел, опрокидывая скамьи, в угол комнаты, глухо ткнулся в стену, сполз на пол; некоторое время не шевелился, потом слабо застонал, обхватил лицо руками. Между грязных пальцев засочилась кровь. Вздрагивая всем телом, сплёвывая на грудь сгустки тягучей крови, он замычал что-то неразборчивое.

Полковник взял со стола глиняный кувшин с водой, опрокинул его на голову Мусы, подождал, пока тот придёт в себя, и нарочито медленно стал закатывать рукав на могучей волосатой руке, всем видом показывая, что главное ещё впереди.

Муса, блуждая глазами, размазывая по мокрому лицу кровь, слабо зашамкал разбитым ртом.

— Он говорит, что скажет правду, — перевёл толмач, охотно наблюдавший за безуспешными стараниями татарина встать. — У Айваса есть ещё письмо.

— Вот, значит, как, — процедил полковник. — А ну зови басурмана! — велел он толмачу.

Казаки втолкнули Айваса в комнату.

— Ну-ка, сволочь, показывай письмо, — зашипел полковник, угрожающе надвигаясь на Добнгела.

Тот увидел окровавленного Мусу, всё понял — вытащил из сапожка тонко скрученный бумажный свиток.

— От кого? — рявкнул Шаула.

— От Акгюз-Гирей-султана к крымским мурзам.

— О чём пишет?

— Не знаю... Писано по-армянски. Рукой Крикора.

— А те три?

— Нет... Их написал по приказу султана таманский армянин Хазак.

— Минаса сюда! — крикнул казакам Шаула.

Едва армянина ввели в комнату, как он, получив свинцовый полковничий удар, отлетел в тот же угол, где распластался Муса.

— Зараз ты мне всё расскажешь! — пообещал полковник барахтающемуся Минасу...

Спустя час Шаула продиктовал полковому писарю рапорты для Тургенева и вице-адмирала Синявина, предупредив о письмах Акгюз-Гирея, подтверждавших готовность турок атаковать в ближайшие недели Крым.

Алексей Наумович Синявин переслал рапорт Шаулы в Бахчисарай Веселицкому, чтобы тот потребовал от хана объяснений.

Декабрь 1771 г. — январь 1772 г.

Никита Иванович Панин около часа провёл за письменным столом, набрасывая черновые заметки о политическом и военном положении империи, которые собирался представить Екатерине. Писал он неторопливо, часто откладывая перо, подолгу обдумывая то или иное предложение, стараясь и мысль выразить точнее, и изящность слога соблюсти.

Положение измотанной военными действиями империи было затруднительным: война с Портой затягивалась, мятежники в Польше продолжали сопротивляться, дело независимости Крыма не достигло ещё желаемого завершения. К этому следовало добавить зарождавшиеся осложнения в отношениях с Австрией, ревниво наблюдавшей за победами русских войск в Крыму и особенно за стремлением России и Пруссии укрепить своё влияние в Польше.

«Венский двор, — писал Панин, — или, лучше сказать, первенствующий оного министр князь Кауниц питает в сердце своём величайшую ненависть и явное недоброжелательство к успехам оружия нашего. Искры одной, так сказать, недостаёт к превращению оных из пассивного умозрения в сущий активитет.

Обращаясь к сей несложной картине, нахожу я, что новые в ней открывшиеся тени требуют и новых времени и обстоятельствам свойственных средств, а особливо подчинения их всех точным и исправно размеренным правилам как по состоянию сил и ресурсов наших, так равным образом по количеству и важности опорствующих нам пружин. Если бы Венский двор оставался равнодушным зрителем нашей войны, то можно было бы оставить в Польше один корпус, а главными силами ополчиться против турок и действовать столь наступательно, чтобы принудить их безмолвно принять мир на наших кондициях. Но теперь, когда Кауниц, убедив себя и двор в необходимости сохранения равновесия между Россией и Портой, доводит дело до крайности и почти явного разрыва с нами, благоразумие требует уступить обстоятельствам и удовольствоваться тем, чтобы пункт вольности и независимости крымцев и прочих татар, как наиболее нас интересующий, прежде всего был определён и немедленно утверждён...»

В минувшем октябре Никита Иванович уже предлагал Екатерине выделить татарское дело в «особливую негоциацию», что явилось бы, по его мнению, кратчайшим путём к скорейшему избавлению от многих забот. Он и сейчас придерживался того же мнения, изложив в записке свои резоны. Но при этом добавил, что здравая политика и истинные интересы отечества требуют от России употребления всех возможных средств к быстрому окончанию войны с Портой на выгодных условиях, чтобы «при действительном ополчении противу нас Австрийского дома не быть нам принуждёнными на сопротивление новому, свежему и сильному неприятелю доходить до самых крайних и последних государственных ресурсов, когда обыкновенные все в другую сторону обращены».

Панин писал долго...

На Екатерину записка графа произвела удручающее впечатление. Она сама видела, как тяжело России продолжать войну, знала о недовольствах австрийцев и готова была пойти на некоторые уступки в Польше. Но предложение Панина об отказе требовать от Порты по праву завоевания Молдавию и Валахию явилось неожиданным.

— Я полагаю, что не следует думать, что для Венского двора равноважными являются татарская независимость и отторжение княжеств, — попытался объяснить Никита Иванович. — Первый пункт может возбудить некоторую зависть против силы нашей империи. Но главный интерес для двора заключён во втором: не допустить Россию к освобождению своих единоверных молдаван и волохов и приумножению земель империи.