Леонид Ефанов - Покорение Крыма

Обресков последовал за ним.

Аллея предназначалась для прогулок — её сделали неширокой, плавно вьющейся между красивых развесистых деревьев и тщательно подстриженных кустарников. Остро пахло прохладной зеленью. Под ногами мягко шелестел речной песок. В кудрявых кронах переливчато высвистывали не видимые глазом лесные птицы.

Орлов шёл заложив руки за спину, опустив голову — о чём-то думал.

Обресков, расстроенный безрезультатным итогом конференции, не выдержал — сказал подавленно:

— Зря вы, граф, затеяли этот разговор.

— Что? — не понял Орлов.

— Зря, говорю, негоциацию с татар открыли.

— A-а, — рассеянно отмахнулся Орлов, — какая разница?

— Сей вопрос есть наиглавнейший, и следовало...

Орлов не дал договорить — вызывающе перебил:

— Вот потому и надобно было начать с него! Чтоб сразу выведать, сколь упрямы окажутся турки.

— Ну и выведали? — задиристо спросил Обресков.

Орлов остановился, обернулся, враждебно посмотрел на тайного советника.

— К чему это вы клоните, милостивый государь?

— К тому клоню, что вы, граф, своим неразумным поведением лишили нас манёвра.

— В баталию играть изволите?

— Баталия была там, за столом. И вы её проиграли!

— Это как же? — едко спросил Орлов. — Убитых-раненых как будто нет.

— Вы негоциацию ранили... Господи! Ну как вы не поймёте? Открыв конференцию с предписанных в «Инструкции» пунктов и получив со временем по ним удовлетворение — в этом сомнения нет! — мы развязывали себе руки: оставляли средства и способы сломить упорство турок в крымском вопросе, делая им в дальнейшем уступки по обговорённым уже пунктам. Ведь приобретение империей Кабарды — это пшик, медный грош в сравнении с утверждением независимости Крыма.

Орлов не ответил, резко крутнулся на высоком каблуке, снова размашисто зашагал по аллее...

Карьера тридцативосьмилетнего графа была стремительной и блестящей. Впервые о нём заговорили во весь голос во время Семилетней войны, когда молодой офицер, будучи трижды ранен в сражении при Цорндорфе, остался на поле боя, а не сбежал в лазарет, как делали некоторые при малейшей царапине.

Перебравшись в Петербург, силач и красавец Орлов становится одним из главных организаторов и участников переворота 28 июня 1762 года, в результате которого на престол взошла Екатерина. Она щедро отблагодарила капитана — произвела в генерал-майоры и действительные камергеры, пожаловала графским титулом и орденом Александра Невского, шпагой с бриллиантами и сотнями крепостных, а позднее назначила генерал-фельдцейхмейстером и членом Совета.

Годы любовной близости с Екатериной, широкие возможности влиять на государственные дела воспитали в Орлове чувство собственной непогрешимости: ошибаться могли другие, он — нет!.. И теперь, выслушав безжалостные упрёки Обрескова, он не мог и, пожалуй, не хотел переломить гордыню и признаться, что действительно поступил опрометчиво, начав конференцию с вопроса о татарах.

А ведь Обресков был прав: в «Инструкции» разрешалось в случае упрямства турок «отступить от требования на обе Кабарды», что, по мнению Совета, «может относительно Крыма служить хорошим доказательством бескорыстных наших намерений в рассуждении вольности и независимости всех вообще татар».

...Раскачиваясь всем телом, Орлов, не оглядываясь, словно забыв об Обрескове, ходко шагал по песку. Тучный Обресков не стал догонять его — шёл медленно.

Орлов вдруг остановился, повернулся и с запальчивой грубостью крикнул, выбросив вперёд руку:

— Рано за упокой поёшь, старик! Ты меня ещё не знаешь!..

На четвёртую конференцию турки не явились.

Рано утром в затянутый зыбкими дымами русский лагерь приехал Ризо и передал послам записку от Османа. Упомянув о продолжающемся недомогании, эфенди попросил отложить конференцию ещё на несколько дней.

— Дождались, — коротко изрёк Обресков, скосив неприязненный взгляд на Орлова.

После размолвки на аллее отношения между послами стали натянутыми. Они прекратили вместе столоваться, разговаривали только при крайней необходимости — редко и мало, отдыхали по отдельности: Обресков — читал, прогуливался по лесу, Орлов — выезжал на охоту, по вечерам устраивал шумные пиршества, затягивавшиеся, как правило, далеко за полночь.

Минувший вечер не явился исключением — Орлов, с помятым, бледным лицом, воспалёнными глазами, туманно глядел на Пиния, складывавшего записку, и молча утюжил ухоженной рукой волосатую грудь. Услышав возглас Обрескова, механически спросил слабым голосом:

— Чего дождались?

— А вы не понимаете? — сдерживая накатывающееся раздражение, спросил Обресков. — Осман время тянет.

— Зачем?

— Чтобы мы, осерчав, стали делать необдуманные шаги.

Орлов начинал приходить в себя: свежий лесной воздух выветривал из головы хмель, бодрил, во взгляде графа появилась осмысленность, голос приобретал прежнюю упругость.

— Я сам поеду к Осману, — сказал он, плеснул из графина в чашку студёной воды, выпил одним глотком. — Погляжу, какая это хворь его свалила...

Зная, что Осман болезненно воспринимает пышность российского посольства, граф предусмотрительно оделся неброско, карету выбрал простую, а в свиту взял только полковника Петерсона и переводчика Мельникова.

Недолгая благопристойная беседа с эфенди усилила опасение, высказанное Обресковым: турки действительно намеревались затянуть конгресс. Осман, старательно игравший немощного и болезненного старика, время от времени забывал об этом, что легко проглядывалось в уверенном жесте, бойком и твёрдом голосе. Орлову пришлось изрядно постараться, чтобы договориться о дате следующей конференции — 12 августа.

Когда он сообщил об этом Обрескову, тот восторга не проявил — сказал грустно:

— Если они задумали тянуть время — не отступятся... Только образ действий переменят.

И опять тайный советник оказался прав.

Осман отверг попытку Орлова начать конференцию с обсуждения вопроса о Кабардах, а когда граф вынужден был вернуться к татарским делам — заговорил о религиозных законах:

— Нет ничего важнее этих законов для всех народов, исповедующих ту или иную веру. Даже государи великих держав не могут их нарушать!

Орлов недоумённо посмотрел на эфенди, пытаясь понять, к чему он клонит, помолчал, потом сказал замедленно:

— Я не учен в богословии. Но коль почтенный эфенди утверждается на книгах своего закона, то и мне без нашего Евангелия обойтись нельзя... Если мир заключён быть имеет по закону и предписаниям веры — обоим дворам к постановлению оного должно было определить богословов. Однако мы с вами в таком качестве не состоим. Значит, и дело надлежит решать политически!.. Моя государыня перед всем светом обещала татарским народам вольность и должна сдержать своё слово!