Леонид Ефанов - Покорение Крыма

Взгляд Мегмета стал колючим... «Кадиаскер заодно с султаном?.. Неужели заговор?» — мелькнула тревожная мысль... Но самообладание он не потерял, бросил коротко:

— Что вы хотите?

Шатин ответил однозначно, с вызовом:

— Мы желаем жить в союзе с Россией!.. И скоро пойдём из Крыма к Джан-Мамбет-бею.

Кадиаскер, подтверждая слова султана, часто закивал узколицей головой.

«Они сговорились, — решил Мегмет. — Но кто ещё?»

А Шагин, осмелев вконец, прикрикнул:

— Прикажи, калга, освободить Мавроя! А я доставлю его к русской границе...

Двадцатипятилетний Шагин-Гирей-султан рано лишился отца. Но это печальное событие, как ни странно, благотворно отразилось на судьбе юноши, избежавшего нудного однообразия жизни, свойственной почти всем ханским детям. Он уехал в Европу, где несколько лет жил и учился в Венеции, в Фессалониках и вернулся в Крым только по зову своего дяди — грозного Керим-Гирея, — назначившего племянника сераскиром Едисанской орды. Некоторое время Шагин находился на виду, но после скоропостижной смерти хана Керима, надолго ушёл в тень. А теперь, оказавшись в диване, резко выступил против калги, фактически — против Селим-Гирея.

Хорошая образованность Шагина, его знакомство с блестящей европейской культурой, светским образом жизни со всей очевидностью показали пытливому и просвещённому юноше дикую, архаичную структуру Крымского ханства. Он, конечно, скрывал неприятие сложившихся за века порядков, но когда среди татарских народов произошёл раскол, когда ногайцы подались к России, а у крымцев забродили умы, Шагин понял: надо выступить в диване ещё до похода Долгорукова, в успехе которого он не сомневался, заявить о себе как о стойком и верном стороннике России.

Молодой султан понимал то, что было недоступно закостеневшим мозгам старых беев и мурз — Крым обречён!.. Сдержать сильную русскую армию, вдохновлённую многочисленными победами, не смогут ни турецкие гарнизоны, ни тем более сами крымцы. Падение ханства неизбежно! И оно падёт — падёт при первом же ударе! И вот тогда Шагин получал шанс, о котором тайно и давно мечтал, — шанс стать ханом.

Расчёт его был прост: ярый приверженец Порты Селим-Гирей на поклон к России не пойдёт — будет стоять до конца! Поэтому возникнет необходимость избрать нового хана, способного заключить с Россией дружеский договор и тем избавить татар от русского рабства. А поскольку, по древним обычаям, ханом мог стать только султан из рода Гиреев, то именно он, Шагин, первым открыто заявивший о своей дружбе к России, мог претендовать на престол. И тогда... О, тогда он покажет себя! Он сломает, разрушит, уничтожит всё, что мешало до сих пор приблизить татар к европейской цивилизованности.

Шагин, несомненно, понимал, что открытое неповиновение — шаг не только решительный, но и смертельно опасный. Последствия его могли быть самыми плачевными. И, делая этот шаг, он предусмотрительно припас на окраине Бахчисарая несколько крепких коней, чтобы в случае угрозы скакать к едисанцам, которые власть хана уже не признавали. В какой-то миг ему даже захотелось, чтобы всё так получилось, чтобы он появился один среди ордынцев с ореолом мученика за народ, за мир и покой.

...Шагин ждал, что ответит калга. А тот, видя, что султана и кадиаскера никто не поддержал, хладнокровно, словно ничего не произошло, произнёс с укором:

— Скорый язык говорит скорые мысли. А скорые мысли как пух тополей: куда ветер подует — туда и летят.

Но казнить Мавроева, Мелиса-мурзу и Али-агу он раздумал.

И пока грустный Мавроев продолжал сидеть под арестом, гадая о своей дальнейшей судьбе, кадиаскер позвал к себе мурзу и агу.

— Калга велел мне написать в Россию письмо, — сказал он едисанцам. — Письмо двойного содержания: чтоб Россию не оскорбить и чтоб подозрений Порты не навлечь... Я написал, но вам хочу сказать, что придерживаться его не буду — весной, как и обещал Джан-Мамбет-бею, поеду в степь и соединюсь с ним... А Маврою скажите, что письмо повезёт он.

Едисанцы передали слова кадиаскера переводчику. Тот облегчённо вздохнул: значит, отпустят живым.

Прошло несколько дней.

17 февраля к Мавроеву пришёл бахчисарайский каймакам Ислям-ага.

— В твоей империи и в Порте много пашей обитает, — сказал каймакам. — А в Крыму всего пятнадцать беев. Если Россия желает пригласить в дружбу и союз всю Крымскую область, то письма от твоего двора должны быть присланы всем пятнадцати беям. А общество — с их согласия — решит, быть ли в этом союзе. Ибо коварство и хитрость ваши безграничны.

Удивлённый неожиданным визитом каймакама, продолжая находиться в положении пленника, Мавроев тем не менее возразил:

— Упрёки в коварстве мы слышим постоянно. Но привести достойные уважения и внимания случаи никто не может.

— В минувшем году Панин-паша прислал в Крым письмо с приглашением к союзу. Мы его даже рассмотреть не успели, как российская армия стала безжалостно разорять наши земли.

— Ну нет, — погрозил пальцем Мавроев. — Слова твои лживы!.. Те письма, кои генерал-аншеф отправил к вам, получены были зимой. А армия вышла в поле летом. Вот и выходит, что времени для ответа было много, да вы на них отвечать не хотели... Что же касаемо генералов, то я скажу так. В России каждый генерал, предводительствующий армией, гораздо больше доверенности и власти получает от её величества, нежели все пятнадцать крымских беев. И поэтому всё, что они сделают, — высочайший двор одобрит!

Ислям-ага спорить не стал, сказал занудно:

— Я передал тебе ответ калги... А теперь можешь ехать...

Просидев под арестом двадцать два дня, Мавроев покинул негостеприимный Бахчисарай и под усиленной охраной был доставлен в Ор-Капу.

Op-бей Сагиб-Гирей встретил его недоброжелательно, на просьбу о ночлеге ответил, не скрывая злорадства:

— Калга велел тебе ничего не давать: ни квартиры, ни хлеба, ни лошадей. Немедленно убирайся из крепости!

— Как?! — тоскливо воскликнул Мавроев. — На худых лошадях? Без пропитания? По такому лютому морозу?.. Я замёрзну в степи!

— Мне всё равно. Сдохнешь в пути — значит, так было угодно Аллаху!

— Дозволь хотя бы купить лошадей и припасы у здешних жителей!

— Попробуй, — ухмыльнувшись, небрежно бросил ор-бей, зная, что после сильного падежа, последовавшего от бескормицы, и небывалых для Крыма холодов лошади, как и прочий скот, были в цене.

Полдня переводчик, всё больше впадая в уныние, ходил из дома в дом, пока наконец не сторговал за сто два рубля — сумму беспримерную! огромную! — пять невзрачных, отощалых лошадёнок.

Утром 24 февраля, опасливо поглядывая на ровную, без единого деревца, занесённую льдистым снегом степь, Мавроев покинул Перекопскую крепость, в которой, как он позже напишет в рапорте, ему «великое поругание сделано».