Павел Басинский - Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Но почему, войдя в состав своего рода “оргкомитета” по участию в похоронах Стасовой, она выбрала для себя лично именно эту роль? Ведь она могла бы, например, сочинять надпись на венок или делать что-то другое, более творческое. Быть организатором. Если уж сама вошла в состав активисток. Нет, Лиза интуитивно выбирает “стояние у гроба”. Панихида, или “парастас”, по-гречески и означает “стояние возле”. Она сама становится частью ритуала необычных и первых в России похорон женщины — вождя феминистского движения. Среди стоявших у гроба были и мужчины. Но их было так мало, что брат покойной их отметил. В основном у гроба Стасовой дежурили жены и девы . “Солдаты” “женского движения” провожали в последний путь своего “командира”, который буквально пал на поле сражения.

Мертвая тишина царила в небольшой комнате. Все зеркала и картины, за исключением прекрасного портрета покойной, работы Репина, были завешены белым. Белые стены зала, серебряный глазетовый гроб, белые свечи, перевязанные белыми с черной полосой бантами, белое платье покойной, серебряный покров, поразивший нас массой венков, и среди этой торжественной тишины и спокойствия — шесть черных, неподвижно стоящих фигур.

Это взгляд уже не брата покойной. Это Лиза видит себя со стороны и отражает в дневнике. Она всего лишь “дежурная”. Она — “свечка”, которую поменяют, когда придет время. И эту роль она выбрала сама. Но она ей категорически не нравится!

Зачем это? К чему это дежурство? Какой смысл в том, что мы стоим здесь, у гроба? Это — несомненно знак нашего уважения к покойной. Но это только внешнее выражение…

Покойной это “не нужно”, говорит себе Дьяконова. “Ведь, если мы хотим выразить свою благодарность кому-либо, мы постараемся сделать что-нибудь нужное для него. А разве нужны ей эти неподвижные черные фигуры у гроба, сменяющиеся через час, через два? Это — красивая декорация, и ничего больше…”

Взглядом писательницы она выхватывает из толпы у гроба Стасовой одного из братьев, возможно, самого В. В. Стасова. “Как он убит горем! Бедный старик!”

Потом были похороны в Александро-Невской лавре. Власти запретили нести гроб на руках по Невскому, решив, что это будет манифестация. Поэтому шли за траурной колесницей, “наших более 100 человек, толпа народа, масса венков. Всю дорогу пел хор слушательниц (Бестужевских курсов. — П. Б. ). После отпевания нам позволили нести гроб до могилы на руках. Я быстро пробилась вперед и, несмотря на то, что тут были бывшие слушательницы, все-таки взялась за ручку гроба, — и потом пожалела, что так поторопилась: мне было решительно не по себе стоять почти рядом с родственниками, которые прощались с покойной, видеть это горе”.

Потом начались речи… Дьяконова попала в давку, которая вынесла ее в сторону от могилы. Выступали лидеры русского женского движения Гарднер, Щепкина, Калмыкова. Последняя завершила длинную речь криком: “Света, больше света! Вот что должны мы сказать на могиле Надежды Васильевны Стасовой!” И это тоже показалось Дьяконовой смешным и неуместным.

Но главное, в чем Лиза не может не признаться самой себе, это то, что она не испытывает ни малейшего сожаления по отношению к Стасовой. В самом деле, кто она была ей — мать, бабушка? Об этом она не пишет, но мы легко можем представить, что чувствовала купеческая дочь из Нерехты на похоронах знаменитой петербургской аристократки, отдавшей свою жизнь на служение бедным девочкам в воскресных школах, несчастным “магдалинам” и провинциалкам вроде Лизы, жаждавшим получить высшее образование. Уважение? О, конечно! Почтение? Да — сколько угодно!

Но это не ее судьба. Не ее семья.

Дьяконова ушла с похорон “точно из какого-то общественного собрания”. “Нет, не хотела бы я таких похорон, ни за что, никогда не хотела бы!”

Но вот началось главное, ради чего Дьяконова рвалась на курсы, — лекции и семинары…

В первый же день она отчиталась в письме братьям: “Слушаем лекции мы в аудиториях, — очень большие комнаты с огромными окнами, скамьи расположены одна над другою, а кафедра внизу. На скамьи надо всходить по узенькой лесенке… И вот ваша сестрица сегодня слушала первую лекцию по русской истории”.

Эта совершенно другая, не как в гимназии, система расположения учителя и учеников. Последние смотрят на учителя не снизу вверх со своих парт, а сверху вниз. Выражение “взойти на кафедру” означает оказаться под строгим взглядом десятков уже сознательных молодых людей. Это, несомненно, впечатлило Лизу. Отметила она и то, что на скамьи нужно подниматься по лестнице, как в античном театре. Впрочем, сравнение с театром не пришло ей в голову. А могло бы: ведь лекция — это в некотором роде спектакль.

Профессор очень строг; при одном взгляде на него ты, Шурка, ушел бы под пол от страха…

Лиза поступила на историко-словесное отделение, где лекции читали лучшие историки, филологи и философы дореволюционной России: Бестужев-Рюмин, Бодуэн де Куртенэ, Венгеров, Гревс, Зелинский, Кареев, Карсавин, Лосский, Новгородцев, Овсянико-Куликовский, Пиксанов, Платонов, Сакулин, Фармаковский, Шпет, Щерба — и это еще не полный список легендарных профессоров Бестужевских курсов, каждый из которых не только вошел в пантеон русской гуманитарной науки, но и породил свой пантеон учеников-последователей, которые в свою очередь составили славу советской профессуры.

В дневнике осени 1895 года Дьяконова упоминает слушательницу Д., вместе с ней поступившую на курсы.

Она — полный контраст со мною: она ровесница мне, в один год со мною кончила гимназию с золотою медалью, и все четыре года, потерянные для меня, — для нее были прекрасною научною подготовкою к поступлению на курсы. Она занималась русской историей, греческим языком, математикой, переводила Сент-Бёва, много читала, знакома со славяноведением, одним словом — между нами она сразу выделилась своими знаниями и такою, наверно, пойдет до конца.

Лиза не ошиблась. Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская, родившаяся в Харькове в том же 1874 году, когда в Нерехте родилась Лиза, и учившаяся на курсах одновременно с ней, после окончания учебы некоторое время проработает частным преподавателем, а затем ее пригласят преподавать на Бестужевские курсы. За границей она защитит диссертацию по истории французской церкви XIII века и станет профессором Парижского университета, в России — первой женщиной магистром, а затем доктором исторических наук. После революции — крупнейшим советским историком-медиевистом, пожизненным профессором Ленинградского университета и членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Это был один из вариантов судьбы Дьяконовой. Нет, не получилось… Но могла ли? Дьяконовой очень хотелось подружиться с Д.! Но “она, кажется, не симпатизирует мне. Почему? Должно быть, оттого, что мы расходимся в некоторых взглядах”.