Борис Тумасов - И быть роду Рюриковичей

Их вежи [70] Вежа — шатёр, палатка, кочевой шалаш, юрта, кибитка. кочевали по Дикой степи. Печенеги останавливали свои высокие двухколёсные повозки на сочных выпасах, ставили войлочные кибитки вблизи рек, а когда многочисленные стада вытаптывали траву, меняли становище.

Когда орда переходила на новые места, случалось, она появлялась вблизи засек, и тогда печенежские удальцы подъезжали к укреплениям, кричали что-то по-своему, грозили и, подняв коней в галоп, удалялись вслед за вежами, а о кочевавшей орде становилось известно в Киеве...

Приехали в Киев к Олегу гонцы от северян и радимичей, просили защиты от хазар. Князь принял их, но, обещая помочь, сказал, чтоб потерпели до будущего лета.

— Надо, — говорил он, — обезопасить Киев от печенегов, а то покинем его, орда тем воспользуется, хлеба вытопчут, город разорят, смердов в полон угонят.

— Эка беда, — сказал воевода Никифор, — северяне и радимичи у нас под боком, на левом берегу Днепра живут, а каганат на Итиле [71] Итиль — название реки Волги в арабских источниках VIII—X вв.; столица хазар в VIII—X вв. близ современной Астрахани. , и надо же куда достают, почитай в нашу скотницу [72] Скотница — помещение для скота, хлев; скотный двор. забираются. Рукасты! Пора бы и по рукам ударить.

— Хазары — народ торговый, — заметил Ратибор, — а воинов-арсиев из степняков нанимают. Надобно отбросить их от наших земель. Вот тогда северяне и радимичи не каганату дань платить будут, а Киеву.

— Когда мы объявим каганату, что за сила появилась на Руси, он перестанет зорить [73] Зорить — разорять, портить, уничтожать. наши земли, — согласился с воеводой Олег.

С Красного крыльца открывался Днепр, его левая, пологая сторона. Олег смотрел, как, подгоняемая попутным ветром, плыла, распустив паруса, ладья. Она держалась среднего течения. Но вот кормчий развернул ладью к причалу, на ней убрали паруса и взялись за вёсла. За спиной князя кашлянули. Олег оглянулся, увидел Ивашку.

— Это ты, гридень? Поди, Днепром любуешься? Я вот думаю, Киев у Руси что ключ на этой водной дороге. Никто его не минует. Что молчишь? Аль не согласен?

Однако Ивашка совсем о другом речь повёл.

— Княже, — сказал он, — хочу на засеке послужить, отпусти.

Олег удивлённо поднял брови:

— Что так? Аль кто обидел?

Ивашка крутнул головой:

— Нет, княже, обид мне никто не чинил, а вздумал я с печенегами ловкостью потягаться. По всему, кровь ушкуйника во мне заговорила. А как ты на Царьград пойдёшь, я враз к тебе явлюсь.

Долго молчал Олег, прежде чем ответил:

— Твоя воля, не держу. Скажи Ратибору, чтоб коня тебе дал.

Спустился Ивашка с Красного крыльца — Лада навстречу. Поклонился ей, а сердце застучало, взволнованное. Даже себе он боялся признаться, что бежит на засеку от своей любви. Приглянулась ему Лада, надеялся — уедет, не станет видеть её и забудет...

Сначала Ивашка хотел попроситься в Новгород, но прогнал эту мысль: ещё подумает Олег, что домой захотел.

И гридень направился к Ратибору.

К исходу третьих суток добрался Ивашка до засеки. Ехал неторопко, коня не гнал. Места с мелколесья в степь перешли. Днём в небе пластались орлы. Редким взмахом крыла словно оттолкнутся от чего-то невидимого и снова парят, высматривают. И тогда замирает всё живое, прячется от зоркого орлиного глаза.

Ивашка ехал по весенней степи, а она цвела клевером и горошком, маками и васильками, ромашками и воронцами. Местами трава вымахивала коню под брюхо, и тот, позванивая удилами, на ходу щипал её.

Когда солнце клонилось к вечеру, Ивашка делал привалы у степных речек. Расстилал на траве войлочный потник и, подложив под голову седло, разнуздывал коня, но на волю его не отпускал, наматывал повод на руку. Сам ел всухомятку, костра не разжигал: огонь мог привлечь печенега.

Иногда он вспоминал Ладу, товарищей, с кем ушкуйничал. Не лучше ли ему было остаться с ними на Волхове, в острожке?

Провожая его, Ратибор посожалел:

— Что вздумал! Жизнь засечная — не ушкуйная. На засеке и опасно и тяжко, не разгуляешься, как с ушкуйниками, ино за стременем печенега побежишь. Может, передумаешь?

Но Ивашка повертел головой:

— Коль решил, поворота нет...

Ночью степь оживала, кричали какие-то птицы, ухали совы, пиликали кузнечики, а перед рассветом звали перепёлки: «Пить, пить пойдём!» — да так выводили, будто человек звал.

Спал Ивашка чутко, сквозь дрёму однажды послышался ему голос отца, Доброгоста. О чём тот говорил, не разобрал, но что был он, Ивашка уверен...

Пробуждался он — не успевало взойти солнце. Умывался, съедал ломоть хлеба и садился на коня.

Безлюдна степь, но обманчива. Ухо должно быть чутким, а глаз зорким: зазеваешься ненароком — и настигнет стрела коварного печенега. А то ещё хуже: свистнет волосяная петля — и потянет печенег гридня на аркане в плен...

Засеку Ивашка увидел издалека. Она открылась за поворотом реки. Бревенчатая ограда, прилепившаяся к обрывистому берегу Роси, ворота, сторожевая вышка, а над ней на шесте сноп соломы, пропитанной смолой. Случится печенежский набег — заполыхает сигнальный сноп, огонь заметят на дальней, другой засеке, и оттуда, ведя в поводу запасного коня, поскачет гонец в Киев к князю Олегу с тревожной вестью.

Ивашку заметили, открыли ворота...

Отсутствие Ивашки Лада обнаружила не сразу, да и то услышала от Урхо. Как-то лопарь почему-то упомянул его имя. Спросила Олега, тот и сказал: отпросился-де Ивашка на засеку, захотел вольной жизни изведать. Лада даже позавидовала гридню: места незнакомые поглядит, неспокойные, а она любила тревоги, они будоражили её, наполняли новыми ощущениями.

Бывало, надев броню и опоясавшись мечом, в островерхом шлеме Лада гнала коня за город вслед за стражей, нёсшей караул за стенами. Для гридней то не удивление. Они привыкли видеть княгиню при оружии и в седле. Разве не показала она свою храбрость в Смоленске?

— Тебе, княгиня, парнем бы родиться, не девицей, — не раз говорил Ратибор. — Не девичьи у тебя ухватки, а отрока, воина.

— Я, воевода, в ратных потехах жизнь обретаю, — отшучивалась Лада, — Может, за то меня князь и любит!

Услышав это, воевода рассмеялся:

— Ты, княгиня, разве одному Олегу мила? Эвон, все отроки за тебя в огонь кинутся. Мнится, не оттого ли Ивашка на засеку сбежал? Примечал, как он на тебя, княгиня, поглядывал.

Лада покраснела:

— Сладко говоришь, воевода, но не возводи хулу на парня.

Однако мысль ворохнулась: неужели прав Ратибор, из-за неё Ивашка покинул Киев? Коли так, то жаль. Хотя для Лады Ивашка был не больше, чем остальные гридни.

Киевское торжище побогаче новгородского. Приплывали с юга великим водным путём, что шёл «из варяг в греки», гости заморские, и не все до Новгорода добирались, многие в Киеве якоря бросали. Здесь на торгу лавки товаром чудесным полны: парчой и шелками, бархатом и коврами. Тут же торгуют золотыми и серебряными украшениями.