Тереза Фигёр - Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона

Вы будете смеяться, но посреди всех этих бедствий, поразивших несчастных людей, я нашла время для проявления интереса к животным. Я жалела собак. По санитарным соображениям, алькад [92] Алькад — старшина общины в Испании. отдал приказ убить всех бездомных собак, бегавших по улицам. Я решила открыть для них приют в заброшенной конюшне, находившейся прямо перед моим домом. У меня постоянно находилось по пять-шесть подобных пансионеров. Я отдавала их нашим солдатам, проходившим через Бургос. Не было ни одного конвоя, который не хотел бы иметь собак. Днем и ночью, во время маршей по этим дорогам, полным засад и ловушек, собака становилась охранником, охотником по следу или, в крайнем случае, просто добрым сопровождающим для всего конвоя. Я польщена тем, что, сама того не подозревая, родила хорошую идею, разумную идею, уступив своему порыву сострадания. «Любые проявления сострадания хороши», — так я отвечала на шутки, которые сыпались на меня со всех сторон.

Один городской чиновник, которому, впрочем, неплохо платили за то, чтобы его сердце было не столь чувствительно, сильно переживал из-за того, что меня всегда сопровождала большая красивая левретка, [93] Левретка — порода комнатных собак, близкая к борзым, с острой мордой, небольшими прозрачными ушами, длинной изогнутой шеей, длинными тонкими ногами, короткой шерстью и тонким отвислым хвостом с загнутым кверху кончиком. моя фаворитка, которую я обожала. Он выждал благоприятный момент и исподтишка нанес ей удар палкой. На визг несчастного животного, рухнувшего на мостовую, я обернулась. Я не была вооружена, у меня был в руке лишь бидон, полный горячего бульона, который я приготовила с сестрой кюре и который я несла больным в госпиталь. Ярость затмила мне рассудок, и я плеснула бульон в этого человека, который бежал прочь ошпаренным и скулящим сильнее, чем моя левретка. Когда я пришла в себя и увидела пустой бидон, я стала корить себя за содеянное. Вынуждена признать, что если любые проявления сострадания хороши, то есть и плохое в слепой вспыльчивости, которая заставила меня пожертвовать полезной вещью ради мести за собаку. Между тем бидон был еще со мной, левретка продолжала скулить, и в этот момент, без колебаний, я вылила остатки бульона. Объясните мне такие вот порывы человеческого сердца! Счастлив тот мужчина или женщина, кто умеет владеть собой!

Моя левретка, пережившая этот несчастный случай, не была единственной, кто воспользовался всей моей безумной нежностью. Она ее разделяла с прелестной маленькой галисийской лошадью, купленной мною еще в Байонне, и с барашком, с которым я познакомилась при его рождении, которого я растила, можно сказать, заботливо выхаживала. С тех пор, как я спасла его от ножа мясника, он стал великолепным мериносом, покрытым густым и длинным руном, белым как снег, и я регулярно мыла его. Мой Робин ел хлеб и сахар из рук своей хозяйки; а еще он любил суп и овощи, сваренные в солдатском котелке. Он даже пил кофе и ром с господами офицерами. Он резвился и прыгал, как сын богатых родителей, которому все вокруг потакают. Однажды, когда он сильно захмелел в кафе, выпив из блюдца добрую порцию «глории», он так боднул какую-то девушку на мостовой, на глазах у всего народа, что та даже упала. Он причинял мне множество хлопот, но все равно я страстно любила этого распутника.

Я попадаю в руки бандитов. — Я снова встречаюсь лицом к лицу со смертью. — Кюре Мерино. — Добрые шотландцы. — Благородные галерщики.

Прогулки вне города были для нас — французов — очень опасным делом. Имя Мерино и выстрелы ружей его бандитов заставляли быть осторожными даже самых отважных гуляк. Обычно мы ходили лишь к зданию, называвшемуся госпиталем, но которое было, похоже, монастырем и находилось в полульё от города. Гуляки шли туда в основном для того, чтобы поесть улиток. Я тоже часто гуляла в той стороне, потому что дорога там шла вдоль ручья, в котором я любила купать мою левретку, в то время как галисийская лошадь и барашек, тащившиеся за нами, как две другие собаки, могли, играя, найти там несколько пучков травы на берегу. Режим, которому я их заставляла следовать в Бургосе, оставлял им, можете мне поверить, очень мало времени между приемами пищи.

В конце одного теплого июльского дня 1812 года я гуляла таким образом в компании моих трех верных друзей. К несчастью, как обычно, я шла пешком, чтобы иметь возможность помечтать, ступая ногами по густой траве в тени деревьев. Левретка, только что искупавшись, носилась, как сумасшедшая; галисиец неотступно шел за мной, жуя что-то, а за ним шел Робин; я здорово напоминала сама себе пастушку из романов. Вдруг я услышала суровый голос, который крикнул мне на испанском языке:

— Стоять, французская собака!

Я подняла голову и потянулась рукой к сабле; но примерно двадцать испанских стволов разного калибра уже упирались мне в щеку. Никакого спасения, никакой возможной защиты, я попала в руки гверильясов жестокого Мерино.

Когда эти бандиты потащили меня по небольшому лесистому холму, с которого они так внезапно спустились, я с болью услышала вдалеке звуки музыки очередного французского полка, вступавшего в Бургос. Солнце садилось, и небо было все в огне, звучал блестящий духовой оркестр, а в это время я, окруженная злобными лицами, осыпаемая на каждом шагу оскорблениями и ударами, через какие-то заросли, царапавшие меня до крови, удалялась от своих соотечественников, от своих друзей, возможно, навсегда! С отчаянием я повторяла: «Прощайте, французы! Прощайте, французы!» Я пыталась разбить себе голову о каждое дерево, которое попадалось нам на пути.

Мы шли всю ночь. Меня привели в плохенькую деревушку, даже название которой я никогда не слышала. Другие бандиты держали там польского офицера, схваченного в окрестностях соседнего города. Я была в Испании уже довольно долго, поэтому многое понимала в разговорах; бандиты говорили, что собираются нас расстрелять. В ожидании этого нас привязали друг к другу, спина к спине, и оставили под охраной часового. Час спустя перед нами собралась целая группа каких-то людей: у этих не было ружей через плечо. Один из них дал нам знак, что пришел наш конец. На некотором расстоянии стоял большой деревянный крест, и я попросила разрешения подойти к нему, чтобы в последний раз помолиться. Меня развязали, и я встала на колени. Моя левретка, которая, казалось, убежала, прибежала, не знаю откуда, и бросилась мне на шею, пытаясь порадовать меня своими ласками; я стала покрывать ее поцелуями. Я заметила и моего галисийца, из-за которого спорили двое бандитов; я и его поцеловала. Только бедный Робин отсутствовал; подозреваю, что он уже нашел свою могилу или, точнее говоря, много могил в желудках этих испанцев.