Валентин Кухтин - Коридоры кончаются стенкой

В 1918–1919 годах, когда в городе бесчинствовали белые, я работал в большевистском подполье. Шел мне тогда четырнадцатый год, и, может быть, поэтому мне удавалось отлично справляться с партийными заданиями, которые были не под силу самым опытным и отчаянным большевикам. Получив с детства навыки в разведывательной и конспиративной работе, я настолько увлекся ею, что когда в Ростове-на-Дону окончательно установилась советская власть, я пошел в ЧК сначала на секретную, а затем на гласную работу. С тех пор я непрерывно в органах безопасности. Здесь, как везде, на мою долю выпали тяжкие испытания. Не раз сталкивался лицом к лицу со смертью, особенно в боях с бело-зелеными бандами в 1920–1922 годах. Весь последующий период, вплоть до сегодняшнего времени, пребывая на рядовой оперативной работе, я креп духовно и никогда не пасовал перед трудностями. Таким меня воспитала партия Ленина-Сталина, ленинский комсомол.

В 1927 году, когда деятельность так называемой троцкистской оппозиции приняла прямые антигосударственные формы, меня перебросили на сложный участок борьбы с антисоветскими политпартиями. Здесь не по учебникам, а по горькой практике я познал и крепко изучил историю моей партии, активно участвуя в разработках и разгроме троцкистов, правых, шляпниковцев, сопроновцев, меньшевиков, эсеров и прочих антисоветских и антипартийных групп и организаций. Скажу без бахвальства, что в этой борьбе я политически еще более окреп и вырос. Эта работа дала мне твердую ленинско-сталинскую большевистскую закалку.

1929–1930 и 1932–1933 годы — период ликвидации кулачества и кулацкого саботажа на Северном Кавказе. В этот ответственный для чекистов период я находился в самом пекле классовой борьбы и безукоризненно выполнял задачи, поставленные перед чекистами партией и ее вождем товарищем И. В. Сталиным. Идя через трудности и лишения, я получил тяжелую болезнь — язву желудка, но это не понизило моей активности, и нередко, бывая в очень тяжелом физическом состоянии, при кишечном кровотечении я продолжал работать, не покидая своего боевого поста.

— Несмотря на то, что я рос политически и закалялся на боевой оперативной работе, по службе я не продвигался. Не потому, что у меня не было способностей. Кто работал в северо-кавказском евдокимовском коллективе, тот знает, что основным стимулом для выдвижения там являлись подхалимаж и угодничество. Эти вражеские элементы в достаточной мере насаждались и ставленниками Евдокимова — Дейчем, Курским, Николаевым, Рудем и другими. Я этими «положительными» качествами не обладал, а наоборот, будучи убежден, что всякое продвижение по службе должно происходить с учетом деловых и морально-политических качеств, восставал против них и боролся с теми, кто проникал к руководящим должностям с черного хода. Не удивительно, что к моменту переезда в Краснодар я занимал скромную для моего опыта должность оперуполномоченного, Хотя имел ряд выдающихся успехов в оперативной и розыскной работе.

Я никогда не отступал от УПК, дрался буквально за каждую букву закона, как бы тяжело мне ни было. Осенью 1936 года в УНКВД по Азово-Черноморскому краю из Москвы прибыло новое руководство в лице начальника Управления Люшкова Г. С. и его помощника Кагана М. А. Рассказывали, что Люшков пользовался покровительством самого товарища Сталина, но я в это не верю, как не верю вообще в то, что товарищ Сталин может кому-то покровительствовать в ущерб делу. И Люшков, и Каган оказались людьми жестокими, безрассудно циничными, коварными, заносчивыми и честолюбивыми и нередко устраивали личному составу такую порку, что хоть в петлю лезь. Первым, кто попал в их немилость, оказался я. Как-то, допросив одного обвиняемого, я получил показания о его правотроцкистской деятельности и, как всегда, немедленно оформил протокол допроса, который сразу, как и положено, передал своему непосредственному начальнику — Григорьеву. Спустя час меня вызвал Каган и в присутствии Григорьева и еще нескольких сотрудников облаял матом и предупредил, что если я еще хоть раз возьму у обвиняемого письменные показания прежде, чем он окончательно выговорится — мне придется сесть рядом с этим троцкистом. В тот же день вечером в кабинете Люшкова было созвано совещание следователей и в качестве примера как не надо работать был продемонстрирован мой протокол с соответствующими комментариями и угрозами в мой адрес. Здесь же, на этом совещании Люшков и Каган в директивной форме дали указание брать от обвиняемых протоколы только после того, как они будут откорректированы Каганом. Для убедительности Люшков подчеркнул, что это московская система, одобренная самим наркомом, и наше дело — следовать ей безукоризненно. Что оставалось после этого делать? Обращаться за подтверждением сказанного Люшковым к наркому? Я подчинился требованиям руководства, рассчитывая при удобном случае проинформировать об этом НКВД СССР.

О применении мер физического воздействия к обвиняемым я узнал совершенно случайно. Нет, я знал, что отдельные сотрудники грешат этим, но неофициально. А тут вдруг выясняется, что особо доверенные с ведома и разрешения руководства широко применяют и мордобой, и стойки, и конвейерный допрос. Увидев, как это делает следователь Коган С. Н., я немедленно доложил Григорьеву, но тот ответил коротко и зло: «Не лезь не в свое дело!» После этого мне стало ясно, почему я, допрашивая руководителя троцкистской организации на Северном Кавказе Белобородова, получил признательные показания лишь через шесть месяцев упорной работы с ним, в то время, как тот же Коган и Макаревич, стоящие по квалификации гораздо ниже меня, успели допросить по тому же делу по десять обвиняемых и получить от них развернутые показания. Я снова полез с вопросами к Григорьеву. Тот назвал меня волокитчиком и бездельником, отчитал за «неумение работать», и вот через месяц я неожиданно был отстранен от следствия. Меня перебросили на участок по оформлению арестов и следственных дел, направляемых на Военную коллегию, то есть фактически на техническую работу. А еще через несколько месяцев меня откомандировали в Москву на так называемую стажировку. Понятно, что отстранение от следствия и переброска в Москву имели целью избавиться от меня как от человека, мешавшего творить беззаконие.

Я полагал, что в Москве пополню свой чекистский багаж, но, увы! Стиль работы центрального аппарата ничем не отличался от стиля периферии: те же бешеные темпы следствия, та же протокольная горячка, те же издевательства над обвиняемыми. Я убедился, что опыт Ростова это действительно опыт Москвы, освященный определенными службами НКВД.

К моему несчастью, я попал на стажировку в отделение, начальником которого был Сербинов. До этого я его лично не знал, но слышал, как о хвастуне с ограниченным мышлением. Теперь я имел возможность убедиться в этом воочию. Но вскоре его с должности сняли и он куда-то исчез.