Анна Фуксон - Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912

Само собой разумеется, что уж если сестры, Фирочка и Риточка, умудрялись часто встречаться даже во время блокады и пешком преодолевать огромные расстояния, то и после войны они и их дети встречались по несколько раз в месяц. Однажды, когда Наташа была совсем младенцем, Валентин пришел к тете в гости, чтобы посмотреть на новорожденную. Фирочка была с ребенком дома одна, поэтому она решила воспользоваться моментом и быстренько сходить на Дерябкин рынок за свежими овощами. Она попросила Валентина выйти с Наташей на улицу и подождать ее у них под окнами. Наташу завернули в одеяльце, и Валентин с «кульком» в руках остался ждать свою тетушку. Парню было лет 18-19. Через некоторое время ребенок расплакался и распеленался. Бедный Валентин, не зная, что делать, начал ходить по Гатчинской улице взад и вперед, укачивая двоюродную сестру. Женщины, проходящие мимо, говорили с упреком: «Надо же, какой молодой папаша. Понаделают детей, а потом не знают, что с ними делать».

Однако реакция мамы на угрызения совести Наташи удивила ее. Всю жизнь Фирочка была человеком высоконравственным и принципиальным, она всегда учила дочь достигать любой цели в жизни безо всяких протекций, и сама не помогла никому поступить в свой институт с помощью взяток. И вдруг теперь, после того, как Валентин обеспечил Наташин институт станками для студенческой мастерской вне очереди взамен на то, что Наташу взяли на штатную работу, ее мама стала спокойна и весела. Фирочка даже сказала ей: «Теперь я могу умереть спокойно». Наташа была потрясена.

А Фирочка объяснила: «Теперь и у тебя, и у Илюши есть постоянная работа, и оба вы – кандидаты наук. Чего еще я могу желать для вас в этой стране? Я выполнила свой долг, и готова к своему часу. Папочка ваш давно ждет меня там», – и она вознесла глаза к небу, к своему Готт ин Химмель (богу в небесах – идиш).

Наташа посмотрела на нее снова, уже с тревогой. После тяжелой болезни, которая случилась с Фирочкой после двойной Наташиной защиты, мама очень изменилась. Ее всегда боевое настроение и уверенный взгляд вдруг стали грустными. «Как ты, такой сильный человек, говоришь со мной о смерти?» – спросила Наташа. – «Я уже не сильный человек», – ответила Фирочка. «И я старею. Я только хотела быть уверена, что вы без меня справитесь». Не только мамины слова о старости испугали Наташу, но и ее слова «в этой стране». Их смысл заключался в том, что мама взвешивала возможность жизни в другой стране для своих детей, и она ясно сказала: «без меня». Значит, она полностью разочаровалась в возможности для «умного и образованного еврея» строить свою жизнь в России. «Что ты смотришь на меня так?» – спросила Фирочка. «Я не сказала ничего нового, чего бы ты ни знала. Если ты должна отказаться от своих принципов, чтобы получить постоянную работу, это значит, что тебе косвенно говорят: «Не упрямься, тебя здесь не хотят. И это еще вежливая форма. Ты ведь сама жаловалась, что тебе не раз кричали и на улице, и в очереди, и в трамвае: «Убирайся в свой Израиль!». Ну, так чего ждать еще? Погромов?»

Мамины слова послужили толчком для размышлений. Наташа всю жизнь спешила. Она всегда торопилась на работу, быстро выполняла домашние дела, прыгала в отходящий трамвай, запыхавшись, входила в аудиторию. Все делалось бегом, некогда было даже задуматься о самой сути своего «я» – кем я стала за эти годы, кто я такая, дочь, жена, мать двоих детей, сестра, подруга. Еврейка я, или я обрусела, или лучше сказать обезличила настолько, что мне уже все равно, что меня называют жидовкой, только было бы, на что купить детям еду и одежду и свозить их летом, хотя бы на месяц, на море.

Впервые за последние годы, задумавшись о себе, Наташа вдруг поняла, что, хотя с самого раннего детства она страдала от антисемитизма, в ней самой было очень мало еврейского. Это было одно из «достижений» сталинского режима, который лишил евреев права говорить на идише или иврите, держать дома книги на этих языках, их нельзя было найти и в библиотеках, потому что они держались в спецхранах, а на самом деле, в сырых подвалах. Советский режим уничтожил сам дух иудаизма из жизни евреев. Поэтому Саня и Фирочка, сами выходцы из вполне традиционных еврейских семей, одной столичной, другой провинциальной, не сумели воспитать ни в сыне, ни в дочери даже заинтересованности в еврейской культуре. Да и где им было с ней ознакомиться?

Наташа родилась в Советской России в семье евреев, ассимилированных волею обстоятельств. У нее не было ни дедушки, ни бабушки, которые могли бы передать своей внучке, хотя бы устно, традиции предков. И Наташа, получившая хорошее образование по западноевропейской литературе, в жизни своей не видела и не слышала ни одного слова на иврите, кроме слов поминальной молитвы по папе и тете Катюше.

«В чем я еврейка?» – спрашивала себя Наташа. – «В имени?» Но у нее не было даже еврейского имени. Ее назвали Наташей, Натальей, не Нехамой. «И я сохраню это имя до конца своих дней в память о той страшной эпохе, когда родители побоялись дать своей дочке имя моей расстрелянной бабушки». Но ее папу звали Исаак, и в институтах, где она преподавала, студенты и коллеги называли ее Наталья Исааковна. Среди русских имен и отчеств на кафедрах иностранных языков это имя звучало, как явно еврейское, и было, само по себе, вызовом окружающим.

«В чем еще я еврейка?» – настойчиво спрашивала себя Наташа. – «В вечной памяти о родных, убитых во время войны. В действительности, я никогда не знала их, но они занимают такое важное место в моей жизни. Особенно мои младшие тети – Сонечка и Розочка, которые погибли подростками».

«В чем еще?» Конечно, во внешности. Сотни раз я спрашивала маму: «Мама, я похожа на еврейку?» Мама всегда отвечала: «Нет». Тогда я спрашивала ее более серьезно: «Я очень похожа на еврейку?» Она смеялась и говорила: «Нет, ты не похожа, только все евреи похожи на тебя».

«В чем же еще я еврейка?» – спрашивала себя Наташа уже с тревогой. В судьбе постоянно и повсюду беспричинно униженного еврея? Да, похоже, что так.

Во всем остальном она полностью сливалась со своей средой, которая не была ни русской, но не была она и православной. Русские люди, чисто русские по крови, стеснялись называть себя так – им намного легче было считать себя советскими, потому что режим во многом выхолостил из них национальное содержание. В их домах не были Нового Завета, точно так же, как в еврейских домах не было Старого Завета. Даже Наташины лучшие подруги, замечательные русские женщины, тоже считали, что у них что-то не в порядке с «пятым пунктом», потому что и у них были трудности при приеме на работу и во многих других областях. А сама Наташа никогда не чувствовала, что можно быть еврейкой и не стесняться этого и не приходить от этого в отчаяние.