Тейн де Фрис - Рембрандт

Стать живописцем? Но это вызывало только насмешки и издевательства окружающих. Чего ради дюжему парню целыми днями слоняться с альбомчиком подмышкой и рисовать никому не нужные деревца и каких-то глупых крестьян? Не лучше ли погонять коней, впряженных в плуг? И почему бы ему в зимние месяцы не заняться изучением божественных писаний отцов церкви, как и подобает человеку науки, вместо того чтобы царапать что-то на медных досках или размазывать краски по холсту?

Рембрандт смеялся над такими речами, но в глубине души он ненавидел люден, которые так рассуждали. Люди мелочны, невежественны, вероломны, они не понимают друг друга. Живут обманом. Ради золота они лгут, клевещут, убивают, предают, строят козни. Крестьянин — это существо, которое любит поесть и поспать, боится бога и вожделеет к деньгам. Солнце и земля определяют его жизнь, и он старается извлечь из них корысть, но не видит и не желает видеть воплощенного в них чуда.

Рембрандт — первый в своем роду — с высоты мельницы разглядел землю, солнце и людей. Надо уносить отсюда ноги!.. Он не хочет и не может больше прозябать среди человеческих существ, которые живут, как слепцы, как звери.

В Амстердам!

…Что пролегло между его юностью и сегодняшним днем? Рембрандт уж почти ничего больше не вспоминает. Ему не хочется больше думать. Он закрывает глаза, чувствуя усталость… еще не осознанную боль… мучительную тяжесть и тихую гордость… Перед его мысленным взором возникают красные, неистовые ночи: женские лица — белокурая Саския, темноволосая Хендрикье; и опять — картины, офорты, ученики; он слышит голоса друзей: вот смеется и приветливо кивает Сегерс. Дальше — вереницы незнакомых женщин, напоминающие о смрадных кабаках, о мучительных ночах пресыщенности и отчаяния, о годах без проблесков и творческих вспышек… Но вот появляется молодой человек, называющий его «отец», и Рембрандт едва верит себе, что это Титус, тот самый Титус, с которым он всего несколько лет назад играл на красном ковре… а теперь он, Рембрандт, живет здесь, на Розенграхте, над антикварной лавкой, принадлежащей Титусу. А в доме уже играет другой ребенок… Так было, так будет…

Рембрандт больше ни о чем не спрашивает. Ночи и дни сменяют друг друга. Жизнь тысячекратно воспроизводит себя; все, решительно все повторяется. И Рембрандт знает, что даже смерть — не что иное, как некое продолжение жизни, извечное претворение материи, некое сплетение новых неизведанных грез, только без мутного осадка пробуждения, без угрызений совести, физических страданий и тупого уныния, оставленного в нем снами жизни.

В детстве Титус не отличался религиозностью. Катехизис для него был просто забавой, источником, оселком, на котором он оттачивал свою память. В библии он видел лишь древнее творение, неисчерпаемый источник иносказаний и загадочных символов. Даже Христос, многократно воспроизведенный Рембрандтом на холсте и меди, остался для него мифическим персонажем, чудесные деяния которого нисколько не трогали его. Как и многие другие туманные слова детства, имя божие уже давно потеряло для него свой грозный и устрашающий привкус и маячило в сознании обесцвеченное и утратившее смысл…

И все-таки Титус веровал, хотя с трудом мог бы сказать, как и во что. Вокруг себя он слышал немало похвал благочестию и его проявлениям. Но это не имело ничего общего с тем, что вызывало в нем благоговение и экстаз.

В последнее время в мастерской Рембрандта стал появляться в качестве натурщика некий еврейский юноша — ученик школы раввинов, возглавляемой Эфраимом Бонусом. Титус вел с ним нескончаемые разговоры о вере и безверии, о небесах и преисподней, об искуплении, пришествии мессии, тысячелетием царстве. Ему казалось, что молодой еврей говорил о ветхом завете с трепетным благоговением идолопоклонника. Этот юноша почти никогда не произносил имени божьего, не склонив головы так, что длинные пряди волос падали ему на глаза. Голос его то и дело опускался до шепота; казалось, он постоянно ощущает вокруг себя присутствие некоего таинственного духа. Все это было ново для Титуса. Сущность споров была ему знакома: те же вопросы постоянно возникали и в недрах реформатской общины. Но стоило Титусу остаться наедине с самим собою, как слова молодого раввина начинали упорно преследовать его; а когда он вспоминал, как молодой начетчик рассказывает о ковчеге или о свитках торы, почтительно покрывая при этом голову шляпой и склоняясь в глубоком поклоне, ему чудилось, будто нм овладевает порыв священного трепета.

Любопытство Титуса было разбужено. Он вспомнил о теологических трактатах, когда-то найденных им в дядиной библиотечке. Извлекши их на свет, он стал перелистывать и перечитывать их. Под шелест страниц на Титуса глянул фанатический и оглупленный мир. Ограниченность и страх взывали о помощи с каждого многословного заголовка. А дальше шли хвастливые и напыщенные главы, пестревшие цитатами и иносказаниями, от которых разило таким чванливым самовозвеличением и огульным шельмованием всех инакомыслящих, таким бессердечием и самолюбованием, что Титус снова забросил эти фолианты.

Бог?.. Этот маленький деспот, этот иудей по рождению, так хитро извлекающий корыстную выгоду из каждого бедствия своего племени и еще требующий вдобавок платы за науку; ничего не делающий даром, взыскующий жертв за любую милость, за любое благодеяние, объявивший, как и царь Давид, убийц и прелюбодеев «усладой глаз своих» и тиранически расправляющийся со своим беззащитным и верующим народом, насылая на него глад и мор, предавая в руки врага и обрекая на плен, — это он-то и есть бог «Семи провинций» или «Возрожденного Израиля», как ежегодно возвещает синод и как клянутся в том проповедники благолепных отечественных церквей, вздымая к небесам широкие рукава своих священнических одежд?

Титус чувствовал презрение и даже отвращение к такого рода божеству. Он уверен, что таким бог не может быть. Первое, что возникало в сознании, когда он старался представить себе своего бога, — это головокружительная даль между ним самим и Неизвестным. Ненависть, любовь, мстительность и все другие человеческие страсти дымом рассеивались при одной мысли об этой дали. Его бог возвышается над всей вселенной, над всеми небесными сферами и кругами, над бегом несущихся в пространстве планет. А может быть, вселенная не знает границ, и бесполезно разыскивать бога в ее пределах? Может быть, он всюду, где есть вещество? — как Титус вычитал в замечательной, поэтичной и смелой книге Джордано Бруно.

Должен же бог где-нибудь быть! Когда по вечерам, бродя вдоль каналов, Титус заглядывался на необозримые небеса, город представлялся ему ничтожным островом в безграничном потоке, в котором все будто устремляется вниз, навстречу бездонным сияющим глубинам. В такие минуты уж не удержать своих мыслей в сфере человеческой суеты. А когда наступало время сна и Титус шел домой, уличная жизнь казалась ему бессмысленной игрой, а люди, которые, стоя у дверей своих жилищ, болтали и приветствовали друг друга, — поколением эфемерных и ничтожных созданий; порожденное же ими искусство, думалось ему, — это бесплодный порыв, корнями своими самым жалким образом увязающий в бренной земле. Пока освобожденные мысли, отрешенные от мира, растекаются по собственному безграничному царству, телесная оболочка погружена в сои и единоборствует с материально-грубыми сновидениями. На каких же невидимых нитях висит жизнь? Какую цель преследует вся эта суета и куда все стремится? По каким таинственным путям носятся рассеянные мысли, пронзающие сознание, как падающие метеоры, и как эти мысли находят друг друга? Почему пустые разговоры могут довести человека до дрожи? Как происходит, что вожделение, которое денно и нощно живет, заключенное в человеке, вдруг, в один прекрасный и великий вечер, единым взмахом крыла вырывается на свободу и, захлебываясь от слез, находит себе победоносный выход?