Тейн де Фрис - Рембрандт

Женщины?.. В последнее время он все чаще вспоминал о девушке из вертепа, о том, с каким восторгом он любовался ее танцами, о мгновении, когда она вся прильнула к нему. Что же, разве есть что-нибудь противоестественное в том, что он не может забыть эту уличную женщину? Чувства светских молодых дам столь же мимолетны, как ее любовь… Но они хоть на какой-то срок готовы взять его себе в любовники… Есть женщины куда красивее, чем она… ее зовут Аннета, снова подумал он… Но все они ничего не значат для него и нисколько его не волнуют. Раз встретившись с ними, он потом не в силах восстановить в своей памяти ни их лиц, ни голоса, ми походки. Возможно, что ту, другую, он не забывает потому, что она держала его голову в своих руках и целовала его в губы. И снова мысленно возвращался он к этому поцелую — первому поцелую женщины — с глубоко затаенной страстью, какой никто не заподозрил бы под его холодной внешностью. И у него были свои ночи, когда воображаемые женщины манили его пышностью своих бедер и груди, ночи, когда он метался и стонал от неутоленных вожделений, когда в снах своих, неистовствуя, он прижимал к себе разделявших с ним ложе дьяволиц во плоти. Но наутро ему удавалось стряхнуть с себя эти ночные наваждения и сосредоточить мысль на очередных делах… если только его опять не преследовали воспоминания о девушке из вертепа, о том, как она бросилась в объятия молодого Йоста и сколько греховной прелести было в ее танце. Как больно, как ужасно больно, что ради таких мужчин, как Йост, она вынуждена вести распутную жизнь, одеваться, как распутная девка, и слушать распутные речи!..

Любит ли Титус ее? Почему же он еще раз не сходит в этот притон хотя бы для того, чтобы посмотреть, как ей там живется, и убедиться, помнит ли она его? Потаскуха! Разве может она запомнить сотни людей, которые побывали в ее объятиях?

Титус втихомолку сардонически посмеялся над собой «Младенец, ну и младенец же я! — пронеслось у него в голове. — Как может продажная женщина любить кого нибудь? И почему я, как сохнущий от любви мальчишка мечтаю о шлюхе, которая готова ублаготворить любого кто швырнет ей пригоршню монет?»

Иногда Титус вспоминал и о молодом Йосте. Как странно, думал он, что он нигде больше не встречает Йоста, да и не слышно о нем ничего. Титус спросил о Йосте Филипса. Лицо у бывшего ученика Рембрандта стало строгим. По его словам, Йоста заставили убраться в Индию — пусть, мол, там попытает счастья. Его дальнейшее пребывание в Амстердаме было невозможно.

Йост дал себя уговорить. Судно, на котором он находился, отплыло в декабре прошлого года. Но в пути Вондель захворал и скончался.

Это известие сильно взволновало Титуса. Он так начитался описаний всяких путешествий, что почти зримо представил себе церемонию погребения в открытом море: гроб, покрытый флером, краткая молитва сурового священника, обнаженные головы присутствующих, прощальный салют в момент, когда гроб соскальзывает с фальшборта и погружается в море…

Долго еще Титус не мог отделаться от этих мыслей и нарисованной его воображением картины. Потом очередные дела привлекли к себе его внимание, и он совсем забыл о том, что на свете существовал некий Вондель младший…

С некоторых пор Титус регулярно скупал чеканные художественные изделия работы молодого ювелира Хиллиса де Кемпенаара, поселившегося на другом конце Розенграхта. Между этим фламандцем и Титусом возникла га форма невысказанной дружбы, которая ни на одну из сторон не налагает никаких особых обязательств и длится, пока нет оснований для взаимных упреков и пока друзья не начнут нагонять скуку друг на друга.

В мягкие, тихие осенние вечера, располагавшие к задушевным беседам вполголоса, Титус и фламандец часто прогуливались по островам, разбросанным среди каналов, и наблюдали за игрой уходящего дня на высоких красноватых шпилях и на белесых фасадах домов. Оба они обладали художническим зрением; но в то время как серебряных дел мастер видел в вечерней мгле диковинные фигуры и барельефы, выступающие на фоне темных фасадов и на резвых облаках над ними, Титуса приводила в восторг непрерывная игра красок, клубящихся между домами и вспыхивающих на выпуклых стеклах окон; смягченные на водной глади каналов и нежно убаюкиваемые ее колыханием, они рассеивались в волнах свинцово-серых ночных сумерек.

Но в те дни, когда флюгеры скрежетали и поворачивались на запад или северо-запад, а неистовый ветер гнал воду против течения, друзья оставались дома — у Хиллиса или у Титуса, в его комнатке позади магазина. Усевшись по обе стороны камина, они в паузах между разговорами прислушивались к вихрю, бесновавшемуся на крышах. Мрачные, рваные клочья туч неслись по небу, удушливый дым шел из трубы назад в комнату. Время от времени слышно было, как с шумом хлопают садовые калитки; с крыш падали черепицы и со звоном разбивались вдребезги; балки скрипели и стонали. Приятно в такое время сидеть у раскаленного камина; комната наполняется колеблющимися причудливыми тенями; в полумраке незримо шелестит в клетке птица. А когда молодые люди находились в доме Рембрандта, они развлекались, играя с жизнерадостной Корнелией, пока ее не уложат спать, или пугали девочку страшными сказками, до которых она была большая охотница. Рембрандт и Хендрикье сидели у камина вместе со всеми. Разговаривали мало. Всем было здесь тепло и спокойно, хорошо и уютно. Попивали не слишком дорогое, но вкусное вино. Перед заядлым курильщиком Хиллисом клали трут и кремень или ставили жаровню с раскаленными углями. Камин вытягивал на редкость приятный аромат его табака.

Разговор вертелся вокруг морских войн, несчастных случаев, видов на мир, личности принца Оранского, качеств статс-секретаря, в равной мере привлекавшего и отталкивавшего людей, и вокруг достоинств и недостатков городских властей. Хендрикье иногда тайно вздыхала оттого, что никто в этом маленьком кружке не играл ни на каком инструменте. Она вспоминала о том времени, когда Филипс музицировал на лютне — о золотых днях на Бреестраат, когда весь дом гудел от пения и смеха и все было так хорошо…

Ну, а теперешняя жизнь плоха, что ли? Антикварный магазин процветает. И как не порадоваться тому, что у них нет в плавании грузовых кораблей, как у многих купцов, которые понесли большие убытки? Или что они не вложили капиталов в такие предприятия, которые теперь вынуждены ликвидировать свои филиалы? Исподтишка, таясь от других, Хендрикье поглядывала на Рембрандта глазами, полными нежной заботы. Он стареет. В лице появилась одутловатость, волосы поредели и поседели. Он начал сутулиться при ходьбе. И весь он как-то потемнел от перенесенных ударов, непрерывной борьбы и тягот жизни, потемнел от пережитых страстей, трудов и забот. О, эта голова, которую она с такой нежностью прижимала к своей груди! О, эти руки, крепкие, короткопалые руки художника! С какой бесконечной нежностью и страстью, как восторженно ласкали они ее! Необузданная, взыскательная любовь постепенно угасла в Рембрандте. Теперь он только изредка приходил к ней задорный и настойчивый, полный требовательной страсти. Вся его сила, все его привязанности сосредоточены ныне только на его картинах и офортах. Хендрикье великодушна. «За это я не стала меньше любить тебя, — думает она. — Мы были счастливы, и я знаю, что кое в чем я помогла тебе, подарив тебе себя, свою любовь, свои поцелуи, которые влили новые силы в твое опустошенное сердце. Я еще и сейчас счастлива, когда могу служить для тебя натурщицей, когда глаза твои опять впиваются в тело, которое ты так безумно любил. Я знаю, что ты мне признателен и готов назвать своей женой, хотя и не говоришь об этом вслух и хотя иной раз можно подумать, будто ты позабыл о наших озаренных счастьем ночах и живешь где-то вдали от меня, нашего дома и от всего, что нас связывает. Ты становишься старше, и тебя тянет отдохнуть. Я люблю твое лицо, на котором кручины оставили глубокие следы. Я люблю твое тело, которое в расцвете сил дарило меня своей любовью, одну меня. Я люблю твои руки, которые ласкали меня, и твои волосы, которые щекотали мои оголенные плечи. И я никогда не перестану любить тебя, даже если бы ты совсем-совсем отрешился от меня ради своих великих творений, которых я никогда не пойму. У меня есть дитя от тебя, дитя с твоими глазами, дитя, вобравшее в себя твою крепкую кровь, — и это связывает нас навеки. Ты — мой Рембрандт, мой супруг!..»