Тейн де Фрис - Рембрандт

Когда Титус впервые привел Корнелию в школу, он невольно вспомнил свои первые школьные дни. Отчетливо вспомнился ему страх, с каким он шел навстречу неизвестному, страх, в который вверг его дикий шум, поднятый мальчуганами на пришкольной площадке; вспомнил он свой трепетный страх перед учителем-толстяком, так презрительно осматривавшим Хендрикье. В памяти его возникли унижения, которые ему пришлось претерпеть от старших школьников, ложь, к которой он прибегал, чтобы увильнуть от их козней, краденые монетки и рисунки, которыми он старался купить расположение своих покровителей. Как странно, что теперь он смеется, а в ту пору скольких слез ему стоил этот ежедневно повторяющийся кошмар детских лет! Малютка Корнелия — иной крови, она из другого теста. Решительно и без колебаний шла она, держась за его руку, сквозь ряды буйных ребят и благосклонно оглядывалась по сторонам, точно заранее высматривала себе товарищей по играм. И учитель был здесь совсем другого склада, чем у Титуса: стройный мужчина с приветливым лицом и располагающим взглядом. Корнелия так увлеклась, рассказывая учителю об отце, матери, обо всех своих куклах и еще о чем-то, что даже не заметила, как Титус, мигнув учителю, потихоньку пошел прочь. Да и позднее она, видимо, не спохватилась. Во всяком случае, она так и не обмолвилась об этом ни словом в разговоре с Титусом. В школу Корнелия с первых же дней ходила одна, словно иначе и быть не могло.

По вечерам Титус превращался в ее учителя-наставника. Подперев голову рукой, с ярко зардевшимися щечками, она читала по складам букварь. С большим трудом ей давались буквы, внимание ее каждую минуту чем-то отвлекалось. Как некогда Титус, и она находила чудными такие буквы, как Q и X. Она путала длинные завитушки S и F, отделывалась от одной ошибки и усваивала другую; ужасно считала, и как только брала перо в руки, так пачкала чернилами решительно все. Катехизис и вовсе не лез ей в голову. Когда в конце недели Титус проверял ее знания, она всегда ревела от досады. Ей так хотелось на улицу, где Брехтье, Кларисье и Эмметье уже бегали, прыгали через веревочку, пели песни и звали ее, Корнелию. С ревом барабанила она крохотными кулачками по оконным стеклам Титус то сердился, то хохотал. Иногда, если уроки казались ей особенно трудными, Корнелия отказывалась есть. И никто не мог уговорить ее. Зато после обеда, когда никого в кухне уже не было, она потихоньку прокрадывалась туда и поедала все, что могла найти в стенном шкафу: буйные игры и пляски на улице вызывали довольно основательный аппетит.

Рембрандт и Корнелия встречались только за столом, чаще всего в вечернее время, и тогда художник рисовал для нее все, что она приказывала, громко и повелительно.

Она взбиралась на колени к отцу, разглядывала его, потом прыгала на пол, шла к Хендрикье, выклянчивала что-нибудь сладенькое, пританцовывая, бежала к Титусу, по дороге подхватывала куклу и тащила ее к люльке, стоявшей в углу, потом снова вспоминала о рисунках и опять мчалась к отцу.

Живая и крепкая, она доигрывалась до того, что засыпала тут же, за столом. Она росла быстро, стройная, как елочка, здоровая, краснощекая, с толстыми светлыми косичками. В ней уже сказывалась маленькая хозяюшка; глядя на мать, она училась у нее и помогала ей. Школа была для нее пыткой, и через год ее забрали оттуда. Теперь она сидела дома и во всем подражала маме — Хендрикье.

Только застенчивые глаза ее были такие же карие, как у Рембрандта и Титуса. А вообще это была настоящая крестьяночка, словно по недоразумению попавшая в городской дом.

В 1660 году скончался Говерт Флинк, один из старейших учеников Рембрандта. Незадолго до того хозяева города Амстердама заказали ему грандиозное полотно, воспроизводящее заговор Юлия Цивилиса. Новое, роскошное здание ратуши решено было украсить картинами знаменитых художников, отражающими наиболее замечательные события из ранней истории страны.

Говерт Флинк мужественно, но недолго боролся со своим недугом. На одре болезни он мало разговаривал. И все же, умирая, он сказал одному из своих друзей: «Единственный, кто может достойно выполнить порученный мне заказ, это — Рембрандт».

Это высказывание вызвало немало удивления. Уже много лет Говерт Флинк уклонялся от встреч со своим бывшим учителем, да и Рембрандт не интересовался больше своим бывшим учеником. Злые языки поговаривали даже, будто бы Говерт Флинк принадлежал к тем кругам, которые восстановлены ван дер Гельстом и его сторонниками против Рембрандта и содействовали разорению великого художника.

Возможно, говорили теперь, что в предчувствии конца Флинк испытывал угрызение совести за измену старому учителю и в этом покаянном настроении пожелал исправить прежнюю несправедливость. А уж если художник на смертном одре дает высокую оценку коллеге по профессии, то, надо полагать, он искренне убежден в этом.

В таких делах трудно рассчитывать на сохранение тайны, и тем или иным путем, сказанное Флинком дошло до ушей городских заправил. Никто толком не знал, как все в действительности произошло — быть может, виной тому была просто суеверность хозяев города. Во всяком случае, после смерти художника, не успевшего выполнить заказа, муниципальный совет в самом деле предложил Рембрандту написать заговор Клавдия для новой ратуши на Центральной площади.

Подумать только: Рембрандту!..

Завистники снова зашевелились. Решение муниципального совета вызвало недоумение в самых разных кругах общества. Но больше всех, пожалуй, недоумевали сам Рембрандт и его близкие. Что ж, значит, все-таки опять пришли к нему на поклон?

Два месяца подряд работал Рембрандт над огромной картиной: три четверти полотна было выдержано в мрачных и таинственных красноватых тонах, а в центре — факелы бросали фантастические отсветы на захватывающую сцену принесения присяги батавскому полководцу.

В ширину полотно достигало пятнадцати, а в высоту — трех метров. Рембрандт писал картину частями, фрагмент за фрагментом, и так, что каждый законченный кусок легко подключался к остальным. Два месяца неослабного творческого горения, радости творческого труда! Муниципальный совет даже и крупный аванс прислал: дескать, нужны ведь и холст, и подрамники, и краски, и всякие другие рисовальные принадлежности!.. Рембрандт был охвачен пламенным вдохновением. Наконец-то сбывается давнишняя его мечта: его творение будет висеть во дворце городского самоуправления! Имя его опять будет у всех на устах. Наконец-то честолюбие и гордость художника вновь получат заслуженное удовлетворение. Рембрандт работал огромными кистями. Краски вспыхивали и гасли в золотом сумраке. Рослый и широкоплечий, среди поднятых кубков и сверкающего оружия восседает заговорщик Юлий, прозванный «Цивилис», и требует, чтобы ему присягали. Рембрандт по-мальчишески горд необычайными размерами и богатством красок своей картины. Домашним его видно, как свет и тени на колоссальном холсте изо дня в день приобретают все большую и большую глубину. Близкие преисполнены гордости за великого художника, гордости за полученный им заказ. Будущее манит и улыбается. Слепая богиня судьбы милостиво склоняет чашу весов в сторону благоприятствования.