Тейн де Фрис - Рембрандт

Вошли монахини и опустились на одну из боковых скамей. Из ризницы появился патер, впереди него шествовал дьякон, позади — служки. Белое облако ладанных курений обдало Титуса своим сладким духом. На какой-то миг он сомкнул глаза. А когда открыл их, патер, стоявший на ступенях алтаря с высоким, величественным крестом в руках, наклонял его над молящимися.

— In nomine Patris, Filii et Sancti Spiritus — во имя отца, сына и святого духа…

Всю весну Титус вместе с Хиллисом посещал мессы, а если фламандцу что-либо мешало, Титус даже и без него ходил в храм.

Бывал он и на других церковных службах. Больше всего пришлась ему по душе вечерня. Но она отнюдь не производила на него такого глубокого впечатления, как литургия, с ее неземной магией, которой он так еще и не осмыслил, хотя старался постичь ее всей силой своей воли, всем своим существом.

Каждый раз он внимательно следил за словами, которые уже успел затвердить чуть ли не наизусть. Он понимал их значение, и ему ясен был смысл действий, совершаемых священнослужителем за алтарем. Душой и телом жаждал он раствориться в возвышенном и божественном таинстве церковной службы. С каждой новой фазой внутреннее напряжение все более и более нарастало в нем; от молитвы «Исповедуюсь» к «Вступлению», от «Посвящения даров» к троекратному «Святый боже» и вплоть до заключительного «Освящения».

— Id enim est corpus meum. «Ибо есть сие тело мое».

А когда слова, тихо пропетые патером Мариусом, проносились над ним колеблющимися волнами и до его слуха доходил звон серебряного церковного колокольчика, когда небесное чудо сходило на землю, он глубоко зарывал голову в руки и падал на колени ревностнее, чем кто-либо другой из молящихся. Он ждал мгновенья потрясающего, райского счастья. Слезы выступали у него на глаза, озноб пробегал по спине. Он не решался поднять голову, он верил, что неземной свет ослепит его.

Некоторое время Титусу казалось, что волшебное слово найдено, а то, что душа его не обрела столь вожделенного мира, — это уж его собственная вина. Он внушил себе, будто дин его станут светлее, а ночные страхи исчезнут. Ему хотелось научиться видеть в жизни свет вечности — обещанный и почти осязаемый в словах патера. И все же он чувствовал, что страх его неизбывен и лишь принял новые формы. Неистово, почти до потери рассудка, Титус молился о том, чтобы ему дано было достичь своей цели. Он мечтал стать частицей чего-то большого и сильного, что заключило бы его и носило в себе. Теперь, когда он познал чары этой церкви, всякое воспоминание о прошлой жизни казалось ему святотатством. Он смотрел на Хиллиса — такого стойкого и спокойного. И Титусу хотелось верить, что Хиллис не терзается сомнениями и берет от жизни лишь то, что может быть дано. А ему, Титусу, надо перекричать голоса сомнений и страха. Как только тревожные мысли возвращались, он осенял себя крестом, а если это не помогало, начинал горько попрекать себя. Он ненавидел бессилие своей веры, вновь и вновь дававшее себя чувствовать. Поверял свои сомнения Хиллису, постился и предавался углубленному самосозерцанию. Он всячески изводил себя, стараясь рассеять их, преодолеть. Разве полученного ответа недостаточно? Он добивался этого ответа с лихорадочной, одуряющей волей к самопожертвованию. Все должно было обновиться, как очищенное огнем.

Но почему и эта церковь так отягчает жизнь своим чадам? Ее символ веры представляет собой нагромождение необыкновенных чудодейственных свершений, явно противоречащих всем человеческим и божеским законам. Что же, пресвятая матерь Мария действительно беспорочно зачала сына?.. Мария — дева непорочная! Почему воплотился бог в человека, почему отец стал сыном, почему господь о себе самом дал знать через образ земной женщины? Почему та же божественная сила не упразднила грех и смерть? И почему и как тело господне заключено в хлебе — и не только в том, который некогда Иисус надломил на последней вечере в Иерусалиме, но и в том, который в виде облаток святых даров выпекается любым кондитером и освящается патером?

«Ибо есть сие тело мое…»

Величайшее чудо наводило на Титуса еще больший страх, чем все, чего он раньше страшился. Число вопросов не сократилось, бремя раздумья по-прежнему отягчало его. Надежды на душевное умиротворение не оправдались.

Весна стремительно прорывалась сквозь прохладные ночи. Уже повеяло теплом, дожди шумели тяжело и плодоносно. Городские парки и липовые аллеи вздыхали, осыпанные жемчугом дождевых капель и обернутые в клочья тумана. Небесный свод был как мерцающий влажный хрусталь.

Вдруг Титус понял, что ему невмоготу больше посещать католические богослужения. Ему вдруг стало ясно, что чудеса, провозглашаемые этой церковью, в действительности немыслимы, что они ничем не лучше легенд античного мира. Сулила католическая церковь больше, чем всякая другая, но и требовала она от человека беспрекословного послушания. Только тот, кто не размышляет и безропотно следует по предначертанному пути, может чувствовать себя под ее сенью вполне счастливо и беззаботно. Эта религия для тех, кто не привык задумываться, или для религиозных фанатиков, готовых верить вопреки здравому смыслу. Верующие объединяются в общину, и им кажется, что, сплоченные, они становятся сильнее. Каждый черпает мужество в вере остальных. До возникновения церкви верующим покровительствовали боги; теперь же появились святые, и к ним взывают, отправляясь в путь, затевая торговую сделку или молясь об исцелении. Заупокойные обедни пришли на смену жертвоприношению покойникам. Священники не уступают авгурам, обменивавшимся друг с другом таинственными знаками, а высокие прелаты восседают в Риме и занимаются распределением между собой жирных церковных доходов. Первые христиане отличались крайней бедностью и не знали собственности. А церковь там, где ее действиям нет преград, обзаводится богатыми храмами, князья ее живут в светских дворцах и облачаются в королевский пурпур… И все это для того, чтобы скрыть пустоту и несостоятельность таинств, уже переставших быть таинствами. Прикрывая свою наготу, церковь окружила себя мистической крепостной стеной, сложенной из золота, багреца и почитания, а музыка и свечи — еще одно средство для затуманивания ясности мышления. С течением веков торжественные церковные обряды, казавшиеся вначале самопроизвольными, постепенно приобрели обязательный характер. Но стоит отмести в сторону то, что церковь с такой назойливостью выставляет на первый план, и попытаться проникнуть в корень истины незамутненным сознанием, как становится ясно, что тайна так и остается неразгаданной, а ответ церкви звучит деспотично, по-детски.

Титус изумлялся хитрой системе, превращающей ложь в истину и делающей чудо краеугольным камнем действительности. Цепь доказательств замкнута, но чего-то в ней не хватает! Пирамида построена на зыбком фундаменте. Она неминуемо должна обрушиться. У церкви немало врагов. Стоит только кому-нибудь из них догадаться, где уязвимое место, куда приложить рычаг, — и вся постройка рассыплется. Титус больше не посещал храма. Хиллис выходил из себя, требовал объяснений. Но Титус только пожимал плечами. Он не чувствовал расположения к дискуссии, да и терпеть не мог всяких теологических умствований. Истина, как мировой светоч, возвышается над всеми церквами, а каждая церковь пытается уловить только один из ее лучен. Обозленный, Хиллис прошипел сквозь зубы что-то похожее на «отступник».