Тейн де Фрис - Рембрандт

Я не помню ни что случилось дальше, ни как мы оттуда выбрались. В последующие годы я вспоминал об этом, как о каком-то лихорадочном сне. Знаю только, что именно в ту минуту я нашел себе учителя. Разумеется, тогда я не сумел бы этого выразить, но именно там меня пронзила золотая молния. По-настоящему я понял это только теперь. И вот через девять лет я пришел сюда, чтобы работать в мастерской моего учителя и стать с его помощью художником, таким, как я мечтал еще в ту пору…

Небеса стояли под знаком созвездия Рыб и долгие ночи шумели дождями. В сердце Титуса был мрак. Далекими, точно никогда их не было, казались лунные грезы конца зимы. Весна пришла ненастная. Солнце совсем не показывалось, тучи нависли над городом и заволокли его серыми ливнями.

Значит, это и есть жизнь, которая суждена ему? — спрашивал себя Титус. Неужели так-таки и нечего ждать, кроме кратковременной утехи светлых ночей и следующих за ними месяцев мучительного мрака с бушующими штормами? Чего стоит жизнь, если в ней только и есть, что сон, пробуждения и в конечном счете смерть?..

Разве это жизнь — среди картин и антикварных редкостей, которые он то покупает, то продает; бок о бок с приемной матерью, которую он глубоко уважает, но молчаливость которой сильно угнетает его; рядом с отцом, перед которым он преклоняется, за которого готов в огонь и в воду — но и отец-то все больше помалкивает. Они любят друг друга, но никогда не говорят об этом, да и вообще оба не очень склонны к откровенничанию. Втихомолку Титус даже ревновал отца к молодому де Гельдеру, пользовавшемуся доверием великого мастера к обладавшего возможностью изо дня в день находиться в самой святая святых — в мастерской Рембрандта. Аарт де Гельдер… С ним Рембрандт изменял своей обычной замкнутости, с ним он охотно углублялся в тайны возлюбленного искусства.

Как-то случилось так, что Титус вдруг оказался в стороне от всего. Он — торговец предметами искусства, и только; и произошло это само собой, без чьей-либо злой воли. Что ж, может быть, он никогда и не принадлежал к миру Рембрандта, хотя было время, когда ему казалось, что он — способный ученик своего отца и сможет обучиться у него живописи. Потом он отошел от искусства и увлекся самосозерцанием. А теперь уж, конечно, поздно. Хоть и среди любимых людей, но он совершенно одинок. Его жизнь проходит в нижнем этаже дома, в окружении мертвых сокровищ, он никак не участвует в творческой жизни, протекающей в верхнем этаже, над магазином… Его дело — торговать…

Титус чувствовал себя сиротливо и угнетенно. Сидя в своей комнатке над книгами, он по двадцать раз пробегал глазами все ту же страницу, не замечая, что ни одно слово не доходит до сознания. Он томился по друзьям, которые поняли бы, как он одинок, а иногда в нем даже вспыхивала жажда разгула, кутежей, разнузданной жизни среди неотесанных и озорных приятелей. Но снова и снова он повторял себе, что все это — лишь глупые порывы, что по природе своей он больше всего склонен к самоуглублению, к мирному существованию. Изредка заглядывали к нему Филипс де Конинк или Метсю или кто-нибудь другой из молодых художников, и их присутствие на какое-то мгновение оживляло его. Но если они засиживались, ему уж хотелось, чтобы они поскорее убрались: близость с ними не приносила ему облегчения, на которое он надеялся. Его угнетала какая-то тяжесть, которую они не могли снять с него своими легкомысленными разговорами, и он предпочитал оставаться наедине с своей тоской. В то же время он боялся одиночества — этого яда, медленно изводящего меланхоликов. Он чувствовал себя совсем больным, бессильным разрешить одолевающие его вопросы.

Зачем он живет? Почему именно он, единственный из детей Саскии оставшийся в живых, осужден нести бремя, возложенное на него смятенной кровью?.. Он видел знамение божье в том, что остальные дети Саскии и Рембрандта оказались нежизнеспособны. В этом он усматривал приговор судьбы и плакал. И проклинал всевышнего за то, что тот вносит такую сумятицу в порядок вещей и порождает несчастье и горе. С младенчества его преследует страх: страх перед более сильным, перед учителем, перед ночью, перед тайнами взрослых, а теперь — и страх перед женщиной, перед смертью, перед вечностью…

Титус не дерзал в своих размышлениях преступать этот предел. Перед ним разверзалась пропасть — бездонная грозная пучина страха и сомнений. Есть ли кто-нибудь на свете, кто постиг тайну жизни и смерти? Можно ли найти учение, способное что-нибудь открыть в этой области? Может быть, в библейских символических образах и легендах скрыто нечто большее, чем доступно его пониманию? Где ответ?

Вот тут-то и заявил о себе Хиллис.

Его духовник дал согласие на то, чтобы Титус присутствовал на богослужении.

В омраченной душе Титуса словно отдушина появилась. Кто его знает, а вдруг!.. Хиллис так уверен в себе и оптимистичен. В его вере все непоколебимо и проникнуто собственным достоинством. А, может быть, католическая церковь и впрямь знает спасительное слово? То волшебное слово, которое может превратить мрачную вселенную в царство мира, где ничто больше не будет угрожать Титусу?

Шел мелкий дождик. Хиллис и Титус, плотно закутавшись в плащи, пробирались по блестящим от влаги утренним улицам. Оба молчали. В глазах Хиллиса светилось кроткое торжество. Сердце Титуса, полное ожиданий, глухо стучало.

Они двигались по набережным, вдоль каналов, на которых оседал почти осязаемый туман, пробирались по задворкам и осторожно пробегали незамощенными переулками, по торчащим из грязи, как островки, гладким и блестящим камням. Из боковых улиц и переулков, точно рожденные дождем призраки, выплывали серые фигуры. Хиллис узнавал их и здоровался. Все они устремлялись к одной цели: к покатой улочке, к расположенным в глубине воротам, к невысокой лестнице, к низкому притвору. И вот Титус и Хиллис в храме, умышленно запрятанном в закуток. Ничьих чувств не могла задеть эта тихая обитель, скромно и неприметно воздвигнутая в глухом переулке.

Титус почувствовал на себе трогательное и благодатное воздействие тяжелых серебряных подсвечников и люстр, настенной живописи, выдержанной в пурпурных, золотых и кобальтовых тонах, скульптурных изображений святых, размещенных на низких гладких пьедесталах. Каждый вновь пришедший окропляет себя святой водой, преклоняет колени перед алтарем и осеняет себя крестным знамением. Церковь медленно заполнялась людьми. Ничто не напоминало строгий протестантский церковный ритуал. Здесь было не до мыслей о дождевой завесе на улице, о гнетущем и ненастном дне. Под низким сводом тускло горели свечи. Пока прихожане размещались вокруг Титуса на скамьях, сковывавшее его напряжение постепенно проходило. Он увидел, как церковный служитель вошел и зажег свечи на алтаре. С витражей сияли лики святых и ангелов, изображения увенчанных митрами князей церкви в ярко-красных мантиях и белых епитрахилях… Даст ли ему этот мир ответ?