Тейн де Фрис - Рембрандт

Титус стоял у окна и смотрел вверх, в майское небо. В этот день солнце и дождь сменяли друг друга. Облака мчались по небу, и гигантские тени, словно черные птицы, проносились над крышами домов. Свет и мрак заполняли комнату своей игрой.

Покачивая головой, Титус сошел в лавку. Привел в порядок свое хозяйство. Но покоя не было. Захлопнув торговые книги, он отбросил в сторону перо. Его не переставали преследовать румяные, плотно сомкнутые губы кузины, ее строгие светлые глаза, их почти жестокий, пронзительный взгляд, за обманчивую суровость которого ему не удается проникнуть. Титус вышел из дому и долго бродил по городу. Пестрая уличная сутолока утомила его. Он зашел в «Герб Франции». Среди молодых художников он несколько рассеялся: они пели песни, и один из них рассказывал о своей поездке по Италии. Звенели кружки и бокалы. К ужину он снова был дома. Сидя со всеми за столом, Титус ел молча и неторопливо. Потом пошел к себе, взял в руки какую-то книгу путешествий и попытался читать. Но читать так и не смог. Тогда он поднялся в мастерскую. Отец уже улегся. Аарт де Гельдер углубился в папку с анатомическими рисунками. Титус пробовал заговорить с ним, но беседа как-то не клеилась. Пожелав ученику доброй ночи, он отправился спать.

Он беспокойно метался на постели. Теплые, тяжелые одеяла стесняли его. Открыв окно, он выглянул наружу. Из водостока доносилось звонкое журчание воды. Белесая ночь была влажной и теплой. Дул западный ветер. Он нес в себе томящие ароматы ранней весны и такие же томящие обещания…

Титус не думал уже о Магдалене. Он устал, хотя и не замечал этого. О чем пела жизнь? О тревоге, муках, покое, дожде, о сладостных, животворящих весенних ночах…

Он снова лег в постель и теперь уж заснул и спал долго, без сновидений.

Весенние ароматы в изобилии наплывали на город. Небо, сверкающее и точно вспененное, стояло в своем предзакатно зеленом и голубом великолепии, будто морской берег, усеянный ракушками и изумрудно-зелеными водорослями. Быстро несущиеся, осиянные заходящим солнцем облака таяли в прозрачном воздухе. Титус дышал вольно и умиротворенно. Почувствовав на себе возрождение жизни, он решил съездить в Ватерланд к бабушке, которая все еще обреталась на том самом хуторе, где он ребенком гостил у нее вместе с Рембрандтом и провел такое чудесное лето. Бабушка, совсем уж, по-видимому, дряхлая старушка, все еще бодрилась. Титус знал об этом по рассказам Хендрикье.

На судне было мало пассажиров. Титус уселся в носовой части, на палубе. В городе ветер еще не давал себя знать. Здесь же он был прохладен, как морской бриз. Но, сидя спиной к солнцу, можно было чувствовать себя в тепле и покое. Деревянные части палубы уже успели прогреться.

Поля, мимо которых плыло судно, еще стояли голые. Темным ковром распростерлась земля, напоенная благодатными голландскими дождями. Нежно-зеленые луга залегли до самого горизонта. Вдоль берегов ольха, ива и тополь приветливо шелестели молодой листвой. Вдали повисли облачка испарений; в бледном мареве маячили птицы — вороны и пигалицы. Цапли парили над густо заросшими болотами; время от времени, сложив белые крылья, какая-нибудь камнем падала вниз и вновь взлетала с трепещущей и поблескивавшей на солнце добычей в клюве.

По заливным лугам в поисках птичьих яиц бродили люди с длинными шестами. Их уменьшенные расстоянием фигуры проворно склонялись над зелеными заводями. Были здесь и дети. Звонкие детские голоса доносились на палубу.

Вдруг у Титуса, поглощенного созерцанием открывавшихся перед ним видов, появилось ощущение, будто кто-то стоит позади него. Он украдкой оглянулся. Да, он не ошибся. Высокая, сухопарая фигура, приставив руку козырьком ко лбу, как и Титус, всматривалась вдаль. Человек этот был скромно облачен в темную грубошерстную одежду, словно ему предстоял долгий путь и более тонкое сукно с кружевами было бы неуместно для такого случая. Лица его, заслоненного приставленной ко лбу рукой, Титус не мог разглядеть. Тем не менее он почти наверняка знал, что где-то встречал этого сухопарого молодого человека, хотя никак не мог сообразить, где они могли раньше столкнуться.

Титус, не выносивший, чтобы кто-нибудь стоял за его спиной, поднялся. Незнакомец вскинул на него глаза.

— Смотри-ка! Да это никак Титус, сын Рембрандта ван Рейна? Как поживаешь?

Титус увидел длинное узкое лицо с беспокойными блестящими глазами. Небольшой рубец пересекал тонкую бровь. Волосы, выбивавшиеся из-под коричневой шляпы, были коротко и ровно подстрижены. Все черты его лица говорили о тонком и пытливом уме. И вдруг Титус сразу вспомнил, кто этот молодой человек. Перед его мысленным взором внезапно возникла школа, в которую его определили после того, как Эфраим Бонус растолковал Рембрандту пороки педагогической системы толстого, ненавистного Титусу учителя; в этой школе среди мальчиков-подростков — частью дворянских сынков, частью буржуазного происхождения, занимавших друг у друга перья и книги, дружно списывавших один у другого, — был мальчик, никогда не нуждавшийся в подсказках и равнодушный к товарищам, но к помощи которого неизменно прибегали все одноклассники, когда им попадалась трудная математическая задача: он всегда походя разрешал ее. Да, это он, сын аптекаря!

Титус пожал протянутую руку.

— Ян Сваммердам! — воскликнул он. — Да как же ты очутился на этой посудине?

Оба невольно оглянулись, посмотрели по сторонам: вот крестьяне, тупо уставившиеся в пространство и изредка бросающие какие-то нечленораздельные замечания о состоянии полей; торговки рыбой, ни на минуту не прекращающие своей стрекотни; чуть в стороне — купец, со скучающим видом копающийся в своих торговых записях и зевающий — вероятно, от огорчения, что дела заставляют его хоть на день расстаться с городом; наконец, шкипер и его помощник.

Ян Сваммердам рассмеялся.

— Не хочешь ли ты сказать, что это не очень подходящая компания для горожанина? Но в таком случае я, в свою очередь, могу спросить: а ты как очутился здесь?

Теперь расхохотался Титус:

— Меня поманила весна. Вдруг захотелось на лоно природы.

Сын аптекаря кивнул:

— Вот-вот, и со мной та же история. Можно устроиться около тебя?

Титус посторонился, освободив место на прогретой палубе.

Когда. Сваммердам и Титус наговорились, рассказывая друг другу о себе, солнце уже стояло в зените. Сваммердам, оказывается, изучал анатомию у Тульпа и Блазиуса. Часть своего времени он отдавал поискам всякой живой мелюзги: пауков, мух-однодневок, жуков, вшей, тысяченожек, моллюсков, водяных насекомых. Их он изучал и описывал. Слегка иронизируя над собой, — так как он понимал, что окружающим его увлечение может показаться смешным, — Сваммердам говорил о своей страсти копаться в мусорных кучах, выгребных ямах, водосточных канавах и даже в крестьянских отхожих местах, являющихся самыми замечательными рассадниками микробов. Титус слушал с напряженным вниманием. Он впервые знакомился с миром насекомых. И там, оказывается, творятся чудеса. И там свадьбы и похороны, и там стремление к господству, и там борьба не на жизнь, а на смерть. Насекомых, которых он, Титус, попросту уничтожил бы, попадись они ему где-нибудь, Сваммердам любовно и пытливо кладет под микроскоп и расчленяет на части. Пока аптекарский сын рассказывал, Титус рассматривал его. Молодой Сваммердам говорил полушутя, полувдохновенно, даже не глядя на Титуса; рука его вычерчивала в воздухе насекомых, какими они представали под микроскопом. Глаза его то вспыхивали, то темнели, то вновь лихорадочно загорались. Что-то неспокойное, будоражащее было в нем, от чего он и сам как бы старался отмахнуться ироническими жестами. Очень он понравился Титусу.