Тейн де Фрис - Рембрандт

Титус не сомневался, что его дружбе с фламандцем наступает конец. Обращение в католичество, на которое рассчитывал Хиллис, не состоялось: Титус так и не решился посетить патера и побеседовать с ним. Он знал, что священник вместо ответа на его вопросы пустится в продолжительную полемику и, засыпав его многочисленными аргументами, будет считать, что правда на его стороне. Но для Титуса такое разрешение вопроса не имеет ровно никакой ценности, так как в его сердце оно не находит отклика.

Встречаясь на улице с людьми, которых он видел в храме — многих из них он никогда не думал встретить там, — он читал в их подозрительных или враждебных взглядах «анафему» себе. Но его это мало трогало. Он уже чувствовал себя свободным от соблазнительного наваждения.

Весна продолжала свое шествие. Вызывая к жизни буйные краски, солнце прорывалось сквозь разодранные облака. Вечерние сумерки сияли золотом. В воздухе пахло солью. Титус полон был ожиданий. Опустошение, которое он теперь ощущал в себе, уже больше не причиняло ему ни боли, ни мук, а скорее воспринималось как предвозвестник некоего нового свершения.

Разве то, что солнце — это солнце, а облака — облака, само по себе не достаточное чудо? Вселенная — вот оно единственное великое чудо. Все имеет свое место. Цветок остается цветком, и в одном этом уже красота, во много раз затмевающая роскошь свечей и церковной латыни. Вино остается вином, и хлеб остается хлебом. Все вещи, как они есть, величественны, и каждая на своем месте. Их взаимосвязь могуча и возвышенна. Но смертные всегда пытаются нарушить их сочленение: они только разрывают связки и сваливают звенья в кучу. Своими беспомощными созидательными попытками они пытаются усовершенствовать сотворенное, соперничать с творцом. Но, несмотря ни на что, все неизменно остается в своей первозданной простоте и ясности.

Титусу стыдно было, что он обнаружил перед Хиллисом свою слабость и сопровождал его в храм. Теперь эта слабость представлялась ему попросту заблуждением. Он видел, как боялись Рембрандт и Хендрикье, что он перейдет в католичество. Они никогда не стали бы мешать ему, это-то он знал, но их очень огорчило и обескуражило бы, если бы он пошел по иной дороге, чем они…

Теперь он опять все больше сидел дома, занимаясь своими делами. Рембрандт и Хендрикье и раньше никогда не поднимали разговоров о поведении Титуса, молчали они и теперь. И все же они облегченно вздохнули, когда Хиллис перестал у них бывать и Титус как будто не посещал более маленькую, скрытую в укромном уголке приходскую католическую церковь.

В конце апреля фламандский серебряных дел мастер куда-то переселился с Розенграхта. Одновременно Хиллис известил своего бывшего друга, что в дальнейшем он будет поставлять свои изделия другому торговцу предметами искусства.

Магдалена ван Лоо одержала свою вторую победу.

Как ни старался Титус скрыть это, она подметила, что его волнует каждое ее появление на Розенграхте. С присущей ей наблюдательностью она установила, что, хотя он и не догадывается о цели ее визитов, все же он несколько сбит с толку. Почувствовала она также трепетание его руки, когда он провожал ее к карете или при прощании — в тех случаях, когда она приходила пешком и Титус провожал ее до самого дома. Иногда случалось, что в равнодушный тон их разговора вдруг вкрадывалась какая-то заминка, не ускользавшая от ее обостренного женского чутья. В таких случаях она ждала вопроса. Но чинный разговор неизменно возобновлялся, как ни в чем не бывало, а Титус так и не выдавал своей тайны.

И все же Магдалена раз от разу все с большим удовлетворением отмечала признаки какого-то перелома. Она пока ничего не говорила своим подругам. Даже и о посещениях антикварной лавки Титуса не знала ни одна душа.

Магдалена появлялась и исчезала незаметно, то вечерами, то в малолюдные дневные часы, да и из друзей ее никто не жил на Розенграхте. Никто не должен был знать, что у нее были виды на Титуса. Это походило на тайный поединок. Но Магдалена проявляла выдержку. Каждый раз, возратившись домой и прислушиваясь к удаляющимся шагам Титуса, она впивалась ноготочками в мякоть ладоней и, плотно сжав губы, смотрела жесткими серыми глазами в собственное отражение в зеркале.

Титус поневоле все больше и больше привыкал к Магдалене.

Она почти никогда не улыбалась ему, не шутила, не играла перчатками или веером; ее окружал холодный аромат девственности. Вначале он все это воспринимал с удовольствием — это было так непохоже на вызывающее или вкрадчивое заигрывание других молодых дам. Но постоянное повторение этой высокомерной игры все больше и больше раздражало его и лишало покоя. Она — его кузина? Нет, и для него она прежде всего — женщина, незнакомка, еще более загадочная, чем другие женщины… Ее-то он и должен больше всего избегать и бояться. Он как-то не мог по-настоящему поверить в их родственную связь; ему казалось, что со смертью Саскии она оборвалась, как обрывается любая связь. С семьей Герардуса ван Лоо у него никогда не было ничего общего, в особенности же с этой жеманной и холодной девицей, которая прежде никогда не замечала его.

Ну а теперь? Может быть, и сейчас ее привело на Розенграхт не что иное, как женское любопытство: стремление познакомиться с Рембрандтом и его близкими. Но вот она уже знает, как они здесь живут. Чего же ради она все продолжает являться под предлогом, что Рембрандт будто бы собирается писать ее портрет? Титус решил поговорить с ней. Его терзало, что он позволил какой-то женщине сбить себя с толку загадочным поведением. Он стал искать случай лишний раз заговорить с ней, но как только случай подворачивался, почему-то, по какой-то непонятной причине с испугом отступал. И так они увертывались друг от друга: Титус по своей нерешительности и непреодолимой робости, а Магдалена — втихомолку торжествуя, уверенная, что рано или поздно, а она все-таки добьется цели, если не будет опережать событий.

Титус то и дело спохватывался, что среди работы он начинает думать о Магдалене и что эти мысли его тревожат. Он даже совершил нечто такое, за что впоследствии ему было стыдно, но от чего отказаться он все-таки не мог: он стал наводить справки о Магдалене ван Лоо. Она жила в совершенно другом окружении, в другом мире, порог которого Титус никогда не переступал и который по тому, что ему было известно об этом мире, даже не привлекал его. Ему хотелось знать, как она проводит свои дни. С глубоким изумлением проведал он о том, что за последние месяцы она заметно уединилась, заранее отвергла всевозможные попытки сватовства и отклонила все приглашения. Можно было подумать, что она устала от праздной жизни, от блистанья в свете, от шума. Так ли это? Титус опасался, что это только очередная блажь и что интерес к жизни бедных родственников — еще одна из ее мимолетных причуд. А может быть, она искрение нахваливала Хендрикье, от души баловала крошку Корнелию и в самом деле восхищалась гением его отца, о чем неустанно твердила?