Тейн де Фрис - Рембрандт

Свет, сияние, покой… Титус уходил спать без единой гнетущей мысли. Мирные лунные просеки заполняли комнату. Он видел над собой золотисто-коричневые четырехгранные балки. Свет от окна ложился на пол, как белая вафля. Кувшин для воды мерцал своими голубыми эмалевыми боками. Сны Титуса были свободны от смятения, и каждое утро он просыпался окрепший и отдохнувший, без страха перед наступающим днем.

В один из таких вечеров, когда Титус, собравшись погулять, закрывал дверь лавки, к нему робко подошел молодой человек. Он был в берете, какие носили в то время многие художники, и казался моложе Титуса. Из-под берета выбивались темные волосы.

Он поздоровался и спросил робко, испуганно:

— Это Розенграхт?

Заинтересованный, Титус утвердительно кивнул.

— А может быть, вы знаете, где здесь живет мастер Рембрандт ван Рейн, живописец?

Титус снова кивнул.

С облегчением вздохнув, молодой человек поставил свой мешок на землю и вытер лоб.

— Весь день я пробегал в поисках дома, где живет мастер. Меня всё гоняли с одного конца города в другой. Я рад, что наконец нашел его. А то я уже побывал по меньшей мере в пятидесяти местах.

— А зачем вам нужен Рембрандт? — спросил Титус.

Карие глаза юноши загорелись восторгом:

— Я хочу стать его учеником!

И точно спохватившись, что упустил что-то важное, он торопливо добавил:

— Я — из Дордрехта. Меня зовут Аарт де Гельдер.

Титус открыл дверь.

— Входите, де Гельдер. Мы стоим с вами перед домом Рембрандта, а я — его сын.

Аарту де Гельдеру, когда он стал учеником Рембрандта, было семнадцать лет. Рисунки его, которые он не забыл прихватить с собой, с первого же взгляда заслужили одобрение Рембрандта. И вот он уже в качестве ученика занимает клетушку позади мастерской учителя. Утром, в обед и за ужином он сидит за столом со всей семьей, и можно подумать, что так было испокон веку. Хендрикье печется о нем, как родная мать. Рембрандт будит его спозаранку. Вместе со всеми учитель и ученик завтракают в кухне и потом одновременно принимаются за работу. И заканчивают они в одно и то же время. Рембрандт для де Гельдера — точно старший друг. Оставаясь вдвоем с этим внимательным молодым человеком — его последним учеником! — Рембрандт подолгу разговаривает с ним, рассказывает, как тернист путь живописца, хотя знает, что ученик слушает его с сомнением в душе. Он раскрывает перед ним тайны живописи, подправляет его работу; учитель щедро одаряет ученика своими богатыми знаниями и в промежутках ошеломляет юного дордрехтца своим собственным мастерством. Кажется, как будто мастер нашел наконец того, кому он может поведать о своем любимом искусстве, кто способен попять эту влюбленность и умеет оценить каждое его слово. Юный ученик — как восковая пластинка, на которую мастер наносит свои знаки и штрихи. Каждое слово обожаемого Рембрандта доходит до сердца ученика. Де Гельдер может на память повторить решительно все, что говорил ему мастер о естественности движения, или о смешивании красок, или об итальянцах. Мысленно он может воспроизвести любой взмах кистью, подмеченный им у мастера во время работы. При каждой линии, которую он сам уверенно проводит на холсте или на бумаге, он неизменно думает: а как бы это сделал Рембрандт? И вспоминает все, чему мастер обучал его.

Но стоит появиться в маленькой мастерской кому-нибудь из посторонних, как Рембрандт умолкает и замыкается. Словно гаснет таинственное очарование, объединяющее мастера и ученика. В мастерской наступает тишина, и хотя оба не прерывают работы, но ритм нарушен, нет прежнего горения. Высокая интеллектуальная гармония расстроена. Посторонние мысли, не имеющие отношения к работе, носятся в воздухе и рвут связь, установленную духовным общением.

Рембрандт в восторге от успехов юного де Гельдера. Ему кажется, что у него еще никогда не было таких учеников. Радостное удовлетворение согревает глубоко осчастливленное сердце. Ученик!.. Рука, подчиняющаяся тем же законам, которые руководят и творчеством самого Рембрандта. Мозг, который думает над словами учителя. Человек, делом и мыслью в какой-то мере осуществляющий мечту, которую он, Рембрандт, все еще — даже и теперь! — лелеет в жизни.

Флинк, Ренессе, Фабрициус, Маас, Дюлларт и дальше: Экхаут, Майр, Вейерман, Филипс де Конинк… все его ученики. Его лучшие ученики. Где они? Живы ли? Забыли его, что ли? Нет, не нужно думать об этом. Верность, благодарность — слова, слова! Хватит с него и того, что в каких-то городах, о которых он не имеет понятия, в мастерских, которых ему никогда не суждено увидеть, есть руки и головы, которые творят так, как он внушил им и как он этого хотел, которые обязаны ему всеми своими творческими успехами, всеми своими знаниями. И вот — последний из них, совсем юный, скромный, талантливый живописец, подчиняется ему, как подчинялись и многие другие, и, преисполненный благоговения, готов теперь, когда все забыли Рембрандта, примять его факел в свои руки и понести его дальше, сквозь золотую ночь…

Аарт де Гельдер рассказывает Титусу:

— Я был еще совсем маленьким мальчиком, лет семи-восьми, когда отец, ехавший, в Амстердам по делу, взял меня с собой. Уже в ту пору я только тем и занимался, что рисовал. Стены в нашей прихожей и в коридорах были сплошь разрисованы мной. Они оставались белыми только там, куда я не мог дотянуться. Не было книги со сколько-нибудь широким белым полем, которая не носила бы на себе следы моих рисовальных упражнений. Отец хорошо знал, чем больше всего можно порадовать меня. И в последний вечер нашего пребывания в Амстердаме он взял меня с собой в антикварный магазин братьев Данкертсов — и за это я по гроб жизни буду благодарен ему…

Лил дождь. Мы вошли в большой вестибюль. Он был полон людей в промокших плащах. На степах висели картины и гравюры. Я стал рассматривать их, едва дыша от восторга. В содержании картин я, конечно, ничего не понял, и некоторые просто угнетали меня своей загадочностью. Но я весь был в их власти. Язык этих картин с первого взгляда покорил меня своей мощностью и новизной, я был просто вне себя. Как сквозь туман, доносились до меня голоса толпившихся вокруг людей. Я позабыл даже об отце. И вдруг чувствую: что-то случилось! Стало очень тихо. Я поднял глаза. Да, видно, произошло что-то очень страшное. Я увидел, как люди расступились, давая кому-то дорогу. Неожиданно появившийся смуглый человек, ни с кем не здороваясь, прошел сквозь ряды, как король. Он был в длинном плаще и в шляпе, глубоко надвинутой на глаза. Мое сердце учащенно забилось. Схватив отца за руку, я потащил его вперед, в самый первый ряд. Почему — не знаю. Как в картинах и офортах, развешанных на стенах, что-то неуловимое в этом человеке влекло меня к нему. Мы услышали рокот глухих голосов. Потом опять наступила тишина — еще и сейчас я слышу, как вода каплет с плащей на пол. Вдруг отец нагнулся ко мне и прошептал на ухо. «Это — Рембрандт, живописец; это его картины развешаны на стенах…»