Тейн де Фрис - Рембрандт

С тревогой наблюдал юный ученик за Рембрандтом во время болезни Хендрикье и после ее смерти. Сначала ему казалось, что ничего не изменилось в учителе. Коренастый, смуглолицый, с коротко подстриженными седыми усами и редкими всклокоченными космами волос, Рембрандт сидел перед мольбертом и работал запоем. В те недели он только трижды нарушил свой обычный распорядок: в день, когда врач заявил, что нет никакой надежды на спасение Хендрикье, в день ее смерти и в день погребения.

Приземистый, плотный, одинокий и мрачный сидел он перед холстом и писал как одержимый. Аарт де Гельдер был удивлен этим кажущимся равнодушием Рембрандта. Но позже он убедился, как ужасно потрясла учителя смерть Хендрикье. Рембрандт точно онемел. Он ни к кому ни с одним словом не обращался, даже с де Гельдером заговаривал только в виде исключения. Глаза его потускнели и глубоко запали. Рука двигалась тяжелее, но как-то лихорадочнее. Связь с внешним миром оборвалась. Де Гельдер работал в одной с ним мастерской, по это не нарушало полного одиночества Рембрандта. Даже за столом он сидел будто один, не принимая участия в общей беседе. Стоило кому-нибудь рассмеяться, как он вздрагивал, точно пробужденный от своих мыслей, непроницаемых для окружающих. Он раньше других уходил спать и во сне разговаривал, как дитя. По утрам он кряхтя вставал и с трудом принимался за работу.

Выйдя из дому, Рембрандт чуть ли не ощупью двигался в этом море летнего солнца. Он был поражен до глубины души. Мир, оказывается, все еще молод! Сады цветут; деревья ласковой тенью склоняются над его головой. Вода переливается и сверкает, сверкает тысячью пляшущих золотых чешуек. Рембрандт провел рукой по глазам — как давно это было? Сколько ему было тогда лет?.. Как мучительно много произошло за эти годы… Память его работает медленно, и он чувствует какую-то тупую тяжесть в затылке, когда заставляет себя думать. Он идет дальше медлительным, но упругим шагом. Ему приятно это ощущение насквозь проникающего тепла. Прохожие останавливаются, здороваются с ним. До него долетают обрывки их разговоров:

— А я думал, что он умер.

— Или уехал куда-то.

— Что-то о нем совсем ничего не слышно.

Рембрандт улыбается. Ему кажется, что они говорят не о нем, а о ком-то постороннем. Он внимательно вглядывается в улицы, по которым давно-давно не ходил: здесь снесены какие-то здания, галереи, там выросли новые дома, замощены проезды. Он покачивает головой: и знакомых совсем не осталось. Кое-кто из прохожих здоровается с ним, насмешливо улыбаясь, — быть может, виной тому его странная внешность? Улыбается и он в ответ тихой, полкой молчаливого расположения улыбкой.

Сколько ему лет?

В нем просыпается ребяческая, необъяснимая радость; его озаряет тихое внутреннее сияние. Жизнь в цвету!.. Неужели это из его дома выносили покойников?.. Он почти не верит в это. Ему, вероятно, приснилось все. Тягостные кошмары, видения умерших женщин и детей… Ученики, друзья… величие, долги, преследования, банкротство. Все сны, сны, сны… И среди них — одна только явь: его картины! И вот теперь, сегодня, он опять во власти светлого сна о прогулке; о том, как он ребенком разгуливал в другом мире, в иной действительности, давным-давно стершейся в его памяти… И вот, будто ничто не изменилось! Добела раскаленное, сверкает солнце, голубизной сияет день… Город уже остался далеко позади. Высокие серебристо-серые тополя приветствуют Рембрандта звонким шелестом и матовым блеском, точно тысячи выбившихся из-под земли фонтанов.

Рембрандт идет и идет, пока, до смерти усталый, не валится на траву, на пологий прибрежный скат. Долго смотрит он на мерцающие воды. Мысли его витают неведомо где — смутные видения в неопределенном пространстве. Он чувствует, как тяжелеют веки. Опьяненный солнцем, усталый, он засыпает.

Солнце стоит низко, когда он просыпается. Червонным золотом переливается вода. В отдалении горделиво высятся крыши и купола Амстердама. Рембрандт недоуменно озирается по сторонам. Потом, придя в себя, смеется громко и отрывисто, встает и бредет по узкой тропе назад, в город.

На лугу слева, видимо, совсем недавно скосили траву — второй покос. Свежее сено обдает его душным, слегка пряным ароматом не то мяты, не то аниса. И опять проснулись воспоминания детства — далекие, солнечные и беззаботные.

Рембрандт проходит мимо двух запоздалых косцов. Они приветствуют его поблескивающими косами. Миновав их, он слышит, как они смеются ему вдогонку. Это его не трогает. Он двигается без напряжения. Луга и поля постепенно остаются позади. Вот уже проплывают мимо и первые группы пригородных домов. Все отчетливее встают впереди городские башни.

Дорога становится шире. Кусты можжевельника нависают над неглубокими заливами, в которых стоят на якоре баржи с овощами.

На небольшой лужайке сушится цветное крестьянское белье. Мимо Рембрандта быстро проезжает старик на собачьей упряжке. Детишки играют на дворах, роясь в теплом рыхлом песке, а их пышногрудые матери, перевесившись через подоконники, глядят на улицу. Глаза Рембрандта с радостью останавливаются на их округлых формах.

В конце аллеи высится помещичий дом из серого и белого камня, увенчанный изящным куполом. Среди темной зелени клумб и живой зеленой изгороди Рембрандт видит сверкающую позолоту солнечных часов.

Сумерки уже льнут к домам. Вытянувшись, косо ложатся топи. В фруктовых садах поблескивают золотисто-красные плоды. Рембрандт вдыхает молодой, терпкий аромат лета. «Жизнь хороша! — думает он. — Природа никогда не разочаровывает. Только люди обманывают. Бог и природа не лгут. Вот в чем счастье!..»

Счастье, счастье… Он усмехнулся и почувствовал всю горечь своей усмешки. Ему уже под шестьдесят. Когда было тридцать, ему казалось, что счастье дала ему Саския. Между сорока и пятьюдесятью он обрел Хендрикье. И дети есть. Рембрандт покачал головой. Что-то плакало у него в груди, но без надрыва и без тревоги. Счастье…

Он вдруг спохватился, что стоит на месте. Перед ним — подъемный мост из грубых, неотесанных жердей. Трое-четверо ребятишек удивленно уставились на чужака и в смущении убежали, когда он, улыбаясь, вздумал бросить им несколько монеток. Надвигалась ночь. В сгустившихся сумерках Рембрандт зашагал быстрее и вскоре дошел до первых мигающих масляных фонарей города.

На каналах было темно. Деревья вдоль пустынных улиц шептались густой листвой… На западе над горизонтом еще держалась широкая светло-зеленая полоса. Когда башенные часы пробили десять, Рембрандт был уже на Розенграхте. Он похлопал по плечу Титуса, встревоженно вышедшего к нему навстречу, потом недоуменно взглянул на Корнелию, с плачем бросившуюся к нему на грудь; он нежно погладил ее цвета спелой пшеницы волосы и с удивлением ощутил силу девичьих рук, охвативших его шею.