Тейн де Фрис - Рембрандт

Бывали дни, когда на него нападал страх — гнетущий, безнадежный, непонятный страх. Казалось, точно все ополчилось против него. Он носился по плоской пустынной равнине, над которой стремительно мчались тучи и гудел ветер. Что за нескончаемый зеленый ад, из которого нет выхода! Сваммердам уже не в силах больше размышлять. Каждая мысль отдается у него в мозгу, как удар молота.

Но вот однажды в ослепительном сиянии летнего дня перед ним предстала башня, Западная башня. Он упал ничком на землю и разрыдался. Амстердам!.. Там его отец, мать, друзья!.. Он встал… Теперь он знал, что ему делать…

Вернувшись на хутор, Сваммердам, не теряя ни минуты, схватил свой дорожный мешок. Выжившая из ума бабушка бормотала какие-то бессвязные вопросы. Он не обращал на нее внимания и быстро укладывал свое имущество. Вошел изумленный батрак. Ян Сваммердам не произнес ни слова. Амстердам! Он совсем забыл о нем! Им овладело новое стремление. Ему захотелось выздороветь, работать, учиться! Пламя греха долго бушевало в нем, отравляя его душу. Надо с корнем вырвать дьявольские искушения. Плотно сжав губы, он поднял длинной, худой рукой дорожный мешок. Спустился по насыпи к пристани. Там, вдали, расположен Амстердам, и Западная башня его победоносно высится на зеленом горизонте.

Медленно ползли дни, и один за другим проходили месяцы. Луна нарождалась и вновь убывала, извечные звезды ярко загорались и гасли. Жизнь совершала свой круг.

Смерть Хендрикье принесла с собой в рембрандтовский дом странное смятение. Торговля пошла хуже. Титус не мог один управиться с магазином. Ему всегда казалось, что помощь Хендрикье в его делах крайне ограниченна. А теперь стало ясно, что молчаливая Хендрикье играла большую роль в лавке. Он вспомнил о том времени, когда увлекался католицизмом, предавался самосозерцанию и зачитывался писаниями отцов церкви и их апологетов. В ту беспокойную пору он почти забросил лавку. Тем не менее все шло своим чередом и маленький механизм действовал безотказно. Со смертью приемной матери в этом механизме словно лопнула пружина. Он не мог точно представить себе состояние кассы. Перелистав отчетные книги за последние месяцы, Титус с изумлением убедился, что в них трудно разобраться. При жизни Хендрикье этого никогда не случалось. С самого начала она вела счет деньгам, строго отделяя домашние расходы от торговых. Теперь все было свалено в одну кучу. И что могла сделать девочка Корнелия? Пришлось взять в дом служанку. А за служанкой нужен глаз. Стоит оставить ее без надзора, как она начинает красть у своих господ время и деньги. Порога кухни Титус больше не переступал. Рембрандт со своим учеником жил по-прежнему наверху, в мастерской. А Корнелия еще не обладала хозяйским опытом Хендрикье, хотя и подавала надежды.

Сотки мелочных утомительных забот легли на плечи Титуса. Запустив пальцы в волосы, он метался в поисках выхода.

Деньги все таяли и таяли. Он давал служанке столько, сколько она требовала, и не мог проверить — а не слишком ли это много подчас? Торговля явно шла на спад. Трудно было разобраться, происходило ли это потому, что прибыль неумело пускалась в оборот, или вызвано сокращением числа покупателей. Даже той суммы, которую Хендрикье с такой трогательной заботливостью завещала ему, будто забыв о судьбе собственного ребенка, хватило лишь ненадолго.

Год все шло еще сравнительно благополучно. Потом стали появляться первые тревожные симптомы. Титус не в состоянии был закупать так много, как раньше, и не мог, следовательно, удовлетворять спрос своих клиентов. Вечерами он сидел, высчитывал и подытоживал мрачные колонки цифр в многотерпеливой торговой книге, так и не обнаруживая никакой прибыли. Денежные обязательства продолжали расти. У нотариуса взяты были последние суммы. В поисках выхода Титус прибег к помощи Николаса Берхема, который вначале выручал его с добродушной улыбкой на устах. Но с каждым разом его улыбка становилась все колючее и скупее, пока, наконец, и к нему Титус не посмел больше обращаться.

Последним его прибежищем оставалась тетка Тиция ван Эйленбюрх, бывшая замужем за Франсом Коопалем.

Коопали были богачи, а все сестры Эйленбюрх получили большое приданое. Тиция, конечно, могла бы ссудить его деньгами. Только бы раздобыть деньги, думал Титус, уж тогда он энергично примется за дела. Впредь он будет строжайшим образом регулировать расходы по дому и строго взыскивать долги. Ему полезно на год-два оставить все другие занятия и привести в порядок пошатнувшиеся дела. Заодно это избавит его от мучительных угрызений совести, на которые его толкают праздные мысли, рождаемые одиночеством и избытком невольного досуга.

И все же он со дня на день откладывал визит к Тиции Коопаль. Его брало сомнение: а как она отнесется к его просьбе? Между тем планы его разрастались. Он уже представлял себе процветающий магазин, образцовое домашнее хозяйство, солидное приданое, которое он обеспечит своей сводной сестре. А отца он освободит от всяких забот, и великий художник сможет всецело отдаться своему вдохновенному творчеству. А пока у Титуса — только долги и неурядицы. Что делать, если тетка отклонит его просьбу? Он посещал ее так же редко, как и семью ван Лоо. Они казались ему чрезмерно меркантильными, равнодушными и высокомерными людьми. И об отце его они отзывались не иначе, как о легкомысленном выскочке, который будто бы только и зарился на богатство Эйленбюрхов.

Но, с другой стороны, окрестили-то его по тетке: Титус. Эйленбюрхам должно быть лестно, что их старинное славное имя продолжает жить, и носит его он, Титус, обладающий вполне аристократической внешностью. В другое время он просто посмеялся бы над этим, но теперь пренебрежительное отношение чванливых дворян к крестьянским именам рембрандтовских родичей на руку ему. Титус знал, что родовая гордость Эйленбюрхов превышает даже их страсть к стяжательству. Уж как-нибудь он соберется с духом и нанесет визит своей тетке. Хотя она и чужая ему, но все же они носят одно имя…

Рембрандт вышел из дому и медленным, но упругим шагом, держась поближе к стенам домов, пошел по Внешней улице. В первую минуту яркое летнее солнце, ослепило его. Вот уже месяцы, как он не совершал длительных прогулок, и годы — как не выезжал за пределы города. Но в последнее время он все чаще испытывал сильную тоску по широкой перспективе, по облакам и воде. Аарт де Гельдер стал замечать в нем растущее беспокойство. Учитель работал с частыми перерывами, расхаживал взад и вперед, останавливался у окна и смотрел вдаль, бормоча что-то себе под нос. А вот теперь, в этот ранний послеполуденный час, он неожиданно вышел из дому.