Джалол Икрами - Двенадцать ворот Бухары

— Ну да! В месяц рамазана нарушить пост… — сказал, посмеиваясь, Тухтача.

— Разве сам Махсум такой праведник? Да и кто об этом думает после революции?

Орзукул снова с опаской оглянулся и тихо сказал:

— Недаром его зовут Махсум. Он соблюдает закон: вина не пьет, в азартные игры не играет, по пять раз в день молится… В бога верит. Правда…

Тут Орзукул осекся и замолчал.

— Я эту «правду» знаю, — все так же насмешливо сказал Тухтача. — Вместо вина он пьет кровь… Пять раз намаз совершит, а потом пять раз прелюбодействует, чужих жен совращает!.. Верно я говорю?

— За такие слова, если Махсум узнает, он тебя повесит. Остерегись, он сейчас особенно лютует, — все так же тихо сказал Орзукул.

— Пусть лютует! Если станет меня допрашивать, скажу, что так творил наш десятник.

— Ну и ну! — воскликнул Орзукул. — Недаром говорится: «С кем поведешься, от того и наберешься… От луны посветлеешь, а от котла почернеешь». Чего хорошего ждать от тебя, негодник!

— Ваша правда! — сказал Сангин. — Но тебе не удастся оговорить Орзукула, я засвидетельствую, что это твои слова, и добавлю, что ты нам дал папиросы.

— Я говорил правду, вы это знаете. Согласились бы со мной и помалкивали… А то пугать стали: повесят, мол…

Услышав чьи-то шаги во дворе, все замолчали. Вскоре появился Сайд Пахлаван.

Здравствуйте, львята, — приветливо сказал он. — Какие новости?

Никаких новостей, — ответил Орзукул. — Может, вы нам их принесли?

В— доме все спокойно. Наш «молодой» пребывает на женской половине. Окилов ушел. Исмат-джан у себя…

— «Молодой» на женской половине? Я слышал, что у его новой жены ость муж, — сказал Сангин.

— Правильно узбеки говорят: лошадь принадлежит тому, кто на ней ездит… Есть ли муж, нет ли — не важно!

Тут вскочил Тухтача.

— А ведь обещали, что при Советской власти насилия не будет… Сайд Пахлаван опасливо оглянулся.

— Эх, братец, нехорошо так! Ты ведь не только себе, но и всем нам повредить можешь. К чему зря болтать! Это не наше дело. Исполняй свои служебные обязанности, и все!

— Да, да, — подхватил Орзукул, — больно он свой язык распускает. Я ему твержу, твержу — напрасно!

— Ну хорошо, больше не буду. Не стану спрашивать, а если спросят, почему молчу, скажу, что голова мне дороже.

— Вот это дело! — обрадовался Сайд Пахлаван. — Слова должны быть к месту. Что, из наших басмачей появлялся кто-нибудь?

Орзукул понял тайный смысл вопроса.

— Нет, — сказал он, усмехнувшись.

— А чего им приходить? — проворчал Тухтача. — Наедятся на даровщину плова, хлеба и дрыхнут…

— А правда, — вмешался Сангин, — что будет с этими басмачами?

— Вообще их должны отпустить по домам, пусть занимаются своими делами. Но наш начальник задержит их… Видно, есть у него причина.

— Наверное, хочет присоединить к нам! — вызывающе воскликнул Тухтача. — Опять получат оружие в руки!..

Все укоризненно посмотрели на него, а Сайд Пахлаван даже головой покачал.

— Снова за свое принялся, болтун! Можно подумать, что Махсум тебе это сказал. Вот нахал, прости господи!

— Человек с умом и сам может догадаться, — спокойно сказал Тухтача.

— Да, похоже на то, — поддержал его Орзукул, — может, так и будет… Но нам-то что?

— Конечно, — согласился Сайд Пахлаван, — но болтать не нужно, особенно на службе… Так если кто из них придет, ведите ко мне.

Только Сайд Пахлаван вышел во двор, как с улицы донеслось цоканье копыт, подъехал фаэтон; Сангин и Тухтача с ружьями в руках встали по обе стороны ворот. Орзукул вышел узнать, кто приехал. В вылезавшем из фаэтона человеке он узнал Низамиддина, которого видел несколько раз. Он подал страже знак, ворота широко распахнулись.

— Здравствуйте, — сказал Низамиддин оказавшемуся уже у ворот Сайду Пахлавану. — Махсум дома?

— Дома. Прошу вас!

Они вошли в большую, роскошно убранную мехманхану: весь пол был устлан коврами, у стен мягкие диваны, у столов из чинары — обитые бархатом стулья. Это была приемная Асада Махсума. Их встретил Исмат-джан.

— Пожалуйте, пожалуйте… Давно ждем, а вас все нет и нет, — сказал он, почтительно склонившись.

— Много работы, — коротко отрезал Низамиддин. — Ну, а где же Махсум?

— Сейчас, одну минуту… — засуетился Исмат-джан, приглашая гостя садиться. — Пойдите, — обратился он к Сайду Пахлавану, — скажите, гость приехал.

Когда Сайд Пахлаван ушел, Исмат-джан, расспрашивая гостя о здоровье и делах, предложил ему папиросы. Низамиддин непроизвольно взял одну и, закурив, спросил:

— А вы что, бросили курить?

— Курю, но сейчас ураза…

— Ах, да! — воскликнул Низамиддин, вынул папиросу изо рта и отложил в сторону. — Нельзя! Махсум человек верующий.

— Вам можно, вы гость!

— Ну, что слышно, как дела?

— Ничего, — начал было Исмат-джан, когда боковая дверь раскрылась и появился веселый Асад Махсум.

Одетый в куртку и брюки-галифе из серого сукна, в сапогах, с барашковой шапкой на голове, в накинутом поверх костюма легком халате из каршинской алачи, он выглядел молодцевато.

Бурно и радостно приветствуя Низамиддина, он пригласил его к столу и приказал подать чай. Низамиддин отказался от угощения, сказав, что не пришло еще время разговляться.

— В таком случае позовите Наима, — обратился Асад к Исмат-джану, — пусть постережет в передней, чтобы никто сюда не входил.

— Наим ушел с Окиловым. Сайд Пахлаван здесь.

— Ну, пусть он покараулит. А вы возвращайтесь сюда… Кому я обязан тем, что вы осчастливили меня своим приходом? — спросил Асад у Низамиддина.

— У меня просто не было иного выхода. Если бы я сам не явился, меня забрали бы ваши люди и привезли сюда.

— Намек?!

Что ж, продолжайте в том же духе. Вы руководитель, большой человек… Вы все можете.

— Мы припадаем к вашим ногам!

— Ничего не понимаю, — уже раздраженно сказал Асад. — Какова цель вашего прихода? Объясните.

Вошел Исмат-джан, наступила минутная пауза. Ее прервал Низамиддин:

— Почему вы арестовали работника ЧК Асо Хайриддин-заде?

— И чего этот босяк всем так дорог? Не понимаю!

— О нет! Он мне совсем не дорог, мне дороги вы! Я болею душой за наше здоровье, ваше достоинство, вашу честь!.. И разве стоит их терять ради какого-то Асо?! А люди толкуют об этом аресте не в вашу пользу.

— Асо мне был нужен, но теперь это отпало. Дело решается само собой…

— Какое дело?

— Оно к вам не относится.

Низамиддин, забывшись, опять взял папиросу, закурил, но после пер-ной же затяжки заметил недовольную гримасу на лице Махсума и вспомнил про уразу.

— Простите, — спохватился он и положил папиросу в пепельницу. — Проклятая память! Как говорится, бог угостил меня, бог и простит. Вы сказали, дело Асо ко мне не относится. Что же, оно ваше личное?..