С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

К старости мы все сумасшедшие.

Попадись в игривую минуту‚ до утра не отпустит‚ укатает до одури.

Особенно старушек.

Были когда-то зеркала‚ деревянные панели благородных сортов‚ был плюшевый диванчик: сгинуло‚ кончилось‚ заменено пластмассой – кабинка туалетная.

Лифт бурчит за стеной.

Шкафы сутулятся от старости.

Шкафы-кариатиды‚ подпирающие потолок. Хранилища нищей престижности.

Телефон звякает спросонья‚ телефон-призрак‚ переполненный голосами‚ старомодный и нескладный‚ который давно сняли со стены.

Цифры в памяти‚ как шурупы в стене.

Следы от шурупов.

Проступают через побелку старые записи‚ карандашом по штукатурке: телефоны и имена‚ записанные второпях‚ имена и телефоны‚ к которым нету возврата.

Я поднимаю трубку. Я набираю номер. Телефон-чудо‚ по которому звонят хоть на край света. Телефон-проклятие‚ по которому не дозвониться. К3–43–73 – номер моего детства.

Снимите трубку. Наберите номер. Непременно наберите. И я‚ может‚ откликнусь...

Кто-то немощно ковыряется в замке‚ воротившись из прошлого: ключом не попасть‚ двери не отворить‚ ноги на входе не вытереть‚ чтобы войти и начать жизнь заново.

Надежда ушла вместе с тараканами.

Окна оклеены на зиму облигациями.

Плачет младенец в дальнем углу. Жалким заморышем карточной системы.

Полотер скользит по стеночке‚ легкий‚ пугливый на окрик полотер‚ что от всякого скрипа-шороха сливается с натертым паркетом.

Слепенькая старушка несет из кухни кастрюльку с молочным киселем: утеху беззубой старости. Рука дрожит – пенка на киселе дрожит – тень расползается рябью по белёной стене.

Женщина бежит к телефону‚ легконогая‚ торопливая‚ прижимает трубкой седенькую прядку:

– Алло! Алло!..

А оттуда голосом разбитым‚ как несклеенными осколками:

– Ой‚ это куда я попала?..

Тень женщины – тень голоса – тень жизни.

Мама моя.

Востроносая девочка в перекошенном платье шлепает босиком на кухню‚ лезет с ногами на табуретку‚ оглядывает и обнюхивает пустые соседские кастрюли.

В жирной воде плавает встрепанная мочалка.

Ритка-баритка‚ здоровая нога.

Тихий‚ послушный мальчик проходит по стеночке в ванную‚ сыплет порох на подоконник‚ поджигает спичкой‚ задумчиво растворяется в едком дыму.

Копоть садится на мокрые‚ вывешенные для просушки простыни‚ делает их серыми‚ поношенными на вид.

Тазы на стенах с корытами. Черные проплешины на дне ванны. Разбухшая от сырости рама. Вид из окна на дальние бульвары. Прохлада в любую жару.

По-моему‚ это я‚ тот мальчик‚ и скандала теперь не миновать.

Кто-то шевелится в туалете.

Долгие вздохи. Слабые шуршания. Рваные газеты на кривом гвозде.

По театрам и концертным залам. Фельетон. Спорт. Из зала суда.

Высокий‚ сутулый старик в мятых пижамных штанах по горло выходит из глубин квартиры‚ дергает с робостью дверь туалета‚ покорно становится в очередь.

Последний в стране коммивояжер. Предлагает краски инвалидной артели‚ которые никто не хочет покупать.

Краски линяют – жизнь линяет – память линяет: может‚ это был другой старик?..

Тоже будет читать‚ когда займет туалет.

На полях и стройках страны.

Эхо вздохов – эхо событий – эхо спускаемой воды в унитазе.

Деревенская толстуха – синяя косынка в горохах – бежит по коридору с кошелкой в руке‚ пузом стукается о стенки. Кому что‚ а на ней дом. Не свой‚ правда‚ да уж давно не чужой. Дети на ней. Обеды. Комнату прибрать.

Няня моя.

Няня Куня.

Кролик проскакивает в ногах: игрушка-забава‚ пушистое умиление‚ шелковая шкурка.

Кролика съели‚ наигравшись.

Кошка проходит‚ опоенная валерьянкой. Сытая и наглая‚ как мясник в гастрономе.

Черепаха. Хомяки-тушканчики. Мышки-альбиносы.

Дамочка субтильная в букольках‚ в розовом пеньюарчике-размахайчике‚ с горничной по пятам‚ чирикая по-французски‚ пролетает коридором в облаке духов-пудры-помады: эт-то еще что за штучка?!

С других‚ видно‚ с докоммунальных времен.

У квартиры своя память. Да еще у лифта.

Катал лифт дамочку на верхние этажи‚ усаживал на плюшевый диванчик‚ отражал в восхищенных зеркалах‚ касался надушенной спинки деревянными панелями благородных сортов‚ посвистывал лихачом.

Сгинуло.

Тени бегут по коридору.

Тени спешат к телефону.

Тени в гостях у теней.

Жизнь проходит неслышно‚ на кошачьих лапках. Не успел загадать желание‚ а ее уже нет.

Тени детей‚ стариков‚ тараканов.

Бесконечный коридор утыкается вдаль.

Фары зажигаются в глубине от чудовища-паровоза. Слепят‚ привораживают‚ перескакивают с пути на путь‚ и с тихим писком, летучими мышами, разлетаются тени по углам‚ вжимаются в стены‚ липнут к карнизам‚ сливаются с разводами на потолке.

Паровоз проносится по коридору‚ додавливая опоздавших.

Железный паровоз на железных рельсах.

...а вчера‚ под самое утро‚ приснилась мне аптека на Никитской‚ сломанная много лет назад‚ и дочка-первоклассница‚ которой у меня никогда не было. Она стояла на чистой асфальтовой прогалине‚ в пальто‚ в вязаной шапочке‚ и задумчиво глядела‚ как прыгали через веревочку ее подружки.

Для меня весна – это Никитский бульвар‚ дом с колоннами‚ крылечко под балконом о две ступеньки‚ просыхающий с зимы асфальт.

Прыгалки.

Классики.

Мамы с колясками на приступочке.

Ленивое блаженство.

Ожидание добра‚ тепла‚ света после долгих холодов.

Проснулся растревоженный. Задумчивый. Притихший. День целый болело сердце.

Никто за нас не станет жить.

И не проси.

– Мама‚ – говорю‚ – а не поехать ли нам в Загорск?

А она молчит. Молчит и молчит. Кольцо крутит без цели. Кому Загорск‚ а ей Сергиево: шестьдесят шестая верста от Москвы‚ паровиком‚ по Ярославской дороге. Билет третьего класса – восемьдесят копеек в один конец. Второго класса – рубль двадцать. К первому классу не подступись.

Шла война. Та самая‚ про которую говорили‚ что она последняя. Та самая‚ с которой повели отсчет: Первая мировая. Родственников моих выселяли из прифронтовых районов‚ где пребывание их считали нежелательным‚ родственников моих брали в заложники‚ а "в случае измены со стороны еврейского населения‚ заложники будут повешены". Год подходил к концу‚ первый военный год‚ и лиц иудейского вероисповедания изгнали вдруг поголовно – из Курляндии и Ковенской губернии. За двое суток всех вывезли из Ковны: даже рожениц‚ тяжело больных с сумасшедшими‚ раненых солдат с Георгиевскими крестами. Товарные составы покатили прочь‚ в неизвестном направлении‚ и мелом было начертано на них: "шпионы". Холод в теплушках‚ теснота‚ спертый воздух‚ груды тряпья и грязных подушек‚ здоровые вповалку с тифозными: вагоны содрогались от стона и жалобного детского плача. Как вывезли мою маму‚ в какой теплушке, этого я не знаю. В свое время не спросил‚ не знал даже‚ о чем спрашивать‚ а она не сказала. Знаю только: маме повезло. Она попала под Москву‚ в маленький городок‚ где жил ее дядя-холостяк‚ зубной врач Соломон Нахманович Рит. Было это в пятнадцатом году. И было то Сергиево.