С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

Две пенсии они получали на старости‚ самые малые пенсии‚ и непременная сберкнижка‚ с которой запрещалось снимать.

– Это – детям.

Усидеть дома не мог‚ а потому и занимался ремонтом синагоги на улице Архипова‚ устраивал там седер на Песах‚ ежегодный седер для стариков. Заботился о курах и прочей снеди к пасхальному столу; заранее закупал изюм‚ чтобы заложить в бутыли для получения вина; загодя обзванивал рыбные магазины‚ где заведующими были евреи‚ чтобы приберегли живого карпа. Всю праздничную неделю нищие старики и старухи по-царски обедали в синагоге‚ с рыбой и мясом‚ а он следил за тем‚ чтобы провизии достало на всех. Открываю по случаю теперешнюю книгу‚ а там фотография: "Пасхальный седер в Москве‚ 1960-ые годы". Стол для мужчин. Стол для женщин. Тарелки с едой. Графины с вином. Маца. А вот и он: стоит сбоку‚ у стены‚ и белая ермолка на голове (эту ермолку надевали сыновья мои‚ когда стояли под хупой‚ тут‚ в Израиле‚ может‚ и внук наденет). Смотрит отец‚ как едят за столами‚ и удовольствие проглядывает на лице: значит‚ нравилось ему кормить людей. Вот ведь какая штука: здесь уже‚ в Иерусалиме‚ призывали меня в армию‚ и однажды на базе‚ "кухонным мужиком"‚ кормил я роту солдат. Две роты. Хотите верьте – хотите нет: они ели‚ двести мужиков зараз‚ только успевай подтаскивать‚ а я ходил меж столов и удовольствие получал от этого‚ удовольствие несказатнное.

Делали ему операцию: удаление катаракты. Велели: лежать – не двигаться‚ и повезли из операционной на каталке. "Стоп!" – сказал он‚ встал‚ пошел в туалет. "Ты что делаешь?!" – закричал я. Он даже не ответил. Сделал свое дело‚ сел в каталку – повезли дальше. Был у него инфаркт‚ и снова велели не двигаться. Наутро поднялся с кровати и это был конец. Племянница вспоминала: "Он был хорош собою. Всю жизнь. В гробу он лежал – красавец".

Катафалк отъезжает от синагоги.

Медленно и печально.

Вниз‚ вниз‚ вниз.

Старики идут следом. До угла. До первого поворота. Им провожать друг друга. И возвращаться обратно. И ждать своей очереди.

Последнему проводить всех.

Мама оставалась без него одиннадцать месяцев. Прожили вместе пятьдесят два года‚ похоронены в одной ограде на Востряковском кладбище. Прах их в земле чужой. Прах их в земле родной. Прах там‚ где застала их жизнь.

...а в комнате‚ за затворенной дверью‚ за зашторенными окнами‚ так и осталось без видимых перемен.

Под крышей. На последнем этаже. С видом на бульвар.

Шкаф стоит в комнате. Сервант. Абажур в три рожка. Стол под тяжелой коричневой скатертью. Телевизор с занавешенным экраном. Часы наискосок на стене: иначе они не ходят. Фото детей под стеклом: голова к голове. Диванчик с подушками‚ где спала мама. Вешалка в углу. Репродуктор.

Будто вышли из комнаты на время‚ но скоро вернутся‚ отворят форточку‚ проветрят‚ станут опять жить.

Подрагивают стекла в огромных рамах.

Тюль топорщится‚ запыленный.

Бульвар бормочет за окном невнятными голосами‚ будто извиняется за всё.

– Знаешь‚ – говорит он‚ – я бы чего-нибудь поел.

– Ешь‚ – говорит она. – Открывай холодильник и ешь.

Старенький‚ безотказный "Газоаппарат".

Котлетка. Два помидора. Овощной суп на завтра в стеклянной баночке. Конфитюр. Маслины на розетке. Оставшийся с обеда салат. Зеленый лучок в банке из-под майонеза‚ нарезанный про запас.

– Я не хочу этого‚ – говорит он.

– Иди в ресторан‚ – говорит она.

Две рюмки водки он выпивал когда-то.

С мороза. Перед обедом. Воротившись с работы.

Две рюмки из граненого графинчика с притертой пробкой‚ где плавала лимонная корка.

Отобедав‚ закуривал папиросу.

Одну за целый день.

Две рюмки водки ему разрешались на старости. Две полные‚ до краев‚ рюмки на всяких там именинах-праздниках. Больше ему не давали. Больше и сам не брал.

Две рюмки‚ перед которыми оживлялся в предвкушении.

С которых задремывал.

– Сделать тебе яичницу? – спрашивает она.

– Не хочу яичницу.

– Сварить тебе яичко?

Тогда он обиженно садится за стол и ест хлеб с маслинами. Огромные куски мягкого белого батона и мелкие‚ черные маслины‚ сморщенные‚ как пальцы у прачки-негритянки. Любовь к маслинам у него с Одессы.

Косточки он кладет на клеенку.

– Тебе это вредно‚ – говорит она.

И отворачивается‚ чтобы не видеть.

Тогда он ест хлеб с конфитюром.

Огромные куски мягкого белого батона‚ густо обмазанные по краям.

– Надо послушать погоду на завтра‚ – говорит он.

– До завтра надо еще дожить‚ – говорит она.

Может‚ дети забредут к вечеру?..

Я звоню в дверь и слышу‚ как бежит она по коридору‚ легконогая и торопливая.

Я звоню еще и еще‚ а она всё бежит и бежит по бесконечному коридору‚ никак добежать не может.

Я стою‚ уткнувшись головой‚ и слушаю через дверь вечные ее шаги.

Потом открываю ключом.

– Пришел? – радуется он. – Есть будешь?

– Что ты спрашиваешь? – радуется она.

Котлетка на столе. Два помидора. Конфитюр с маслинами. Припрятанные до случая конфеты.

– Сделать тебе яичницу?

– Не хочу‚ – говорю я и подъедаю всё.

Они сидят рядом‚ смотрят.

Так и я смотрю на детей своих‚ когда они едят.

Потом он украдкой подхватывает конфету.

– Тебе это вредно‚ – говорит она.

– Что ты беспокоишься? – говорит он. – Молодым я уже не умру.

И подхватывает другую.

Летом‚ по воскресеньям‚ в давние уже времена‚ он надевал светлый свой костюм‚ брал за руку принаряженного первенца и шел с ним‚ будто на приморский бульвар: по Никитскому‚ по Арбату‚ к сестре на Плющиху. Они шли по бульвару‚ как по деревне‚ с бесконечными остановками‚ рукопожатиями‚ восклицаниями на идиш‚ и всякий раз он галантно приподнимал шляпу‚ а ребенок терпеливо ждал конца разговора. "Это мой капитал‚ – объяснял каждому‚ показывая на сына. – У Маркса свой капитал‚ у меня свой". А евреям говорил: "Это мой кадиш". И дарил леденцы-конфетки встречным детишкам и постовому милиционеру на площади. А тот брал без улыбки.

Стариков на бульварах уже нет.

Единицы‚ наверно.

Время беспощадно.

– Дать тебе денег? – спрашивает он.

– А тебе? – спрашиваю я.

– Давай. Сорок тысяч двадцатипятирублевок.

Всё-то он беспокоился‚ что не хватит мне на отъезд.

После него стала беспокоиться мама.

После нее брат.

Я с детства был уверен‚ что живу в доме избытка‚ и никто не мог поколебать это ощущение.

Чисто‚ прибрано‚ пол натерт‚ еда в кастрюльках между оконными рамами‚ непременная елка под потолок на новый год‚ роскошные белые бурки с коричневыми головками‚ которые он надевал в морозы и которых ни у кого не было поблизости: это ли не избыток?