С того дня и после. Срубленные зимой. 2 повести

Лаврой знаменито Сергиево. Сергием Радонежским, основателем‚ к которому идут на поклонение. Лавра – она что город: по многолюдству‚ притяжению и потреблению пищи. Монахи – мастера хлебенного помеса – замешивали тесто с приговором: "Лишь ангелы с неба не просят хлеба!" Монахи-хлебопеки ставили в печь ржаные караваи‚ двери притворяли озабоченно – не надуло бы‚ ступали неслышно‚ говорили негромко‚ чтобы хлебы не осели. Квасовары отменные были в монастыре‚ квасы наквашивали дрожжами: квас сладкий и квас кислый‚ житный‚ медовый‚ яблочный‚ ягодный. Монахи-хлебодары распластывали печёное чудо на крупные ломти‚ раскладывали на столах под навесом: "Просим нашего хлеба есть!"‚ ставили квас в жбанах и уходили без оглядки. Звенел звонок на перемену‚ через улицу стайкой набегали гимназистки, и мама моя с ними‚ прошмыгивали в монастырские ворота‚ сторожко пристраивались на скамьях пугливыми синичками‚ поклевывали мягкий‚ душистый хлеб‚ вытягивали до донышка монастырский квас. Что это был за хлеб! Что за квас! Пенный‚ пахучий‚ на смородинном листе. Монахи проходили стороной‚ будто не их дело; послушник‚ пробегая‚ глаза тупил: ярок цветник‚ грозен бес‚ велико искушение.

Гимназия в Сергиевском посаде‚ напротив Лавры‚ а в той гимназии строгость и послушание. Девочки сидели на скамьях‚ заложив руки назад и выпрямив спинки. Старание было у девочек. Аккуратные почерки. Обернутые в бумагу учебники. Классная дама каменела в углу‚ за отдельным столом‚ выглядывая возможные нарушения‚ а учитель в мундире разъяснял математику с физикой‚ французский с немецким‚ историю русскую и историю всеобщую‚ непременное для девочек рукоделие. В аттестате об окончании полного курса обучения‚ за подписью начальницы гимназии Л. Богородской помечено: "Предъявительница сего‚ ученица VII класса Сергiево-посадской женской гимназiи Зинаида Ритъ‚ дочь мещанина‚ iудейскаго исповедания… оказала въ предметахъ гимназическаго курса нижеследующiя познанiя..." В каждой графе проставлены отметки‚ а "въ Законе Божiемъ" у мамы прочерк. Не посещала она "Законъ Божiй"‚ не ее веры был тот закон: во время урока смирно сидела в коридоре‚ дожидалась звонка на перемену.

Мама приехала в Сергиево с отцом Абой. Дина‚ ее мать‚ объявилась позднее‚ по невыясненной причине: еще в Ковне жили‚ должно быть‚ врозь‚ а потому врозь и поехали. Аба Рит той поры – круглолицый‚ без довольства во взоре – сидит перед фотографом в обнимку с дочкой: шляпа‚ костюм с жилеткой‚ галстук под округлым воротничком; девочка склонила голову на отцовское плечо. Одинокие по виду. Неустроенные. Как заблудившиеся в пространствах. Аба Рит женился в посаде во второй раз‚ жил с семьей в деревянном доме о две комнаты; во дворе стоял сарай‚ в сарае разводили кроликов в клетках‚ – возможно‚ и по сей день обитают потомки Абы возле того монастыря‚ который основал Сергий Радонежский.

Там‚ в Сергиевском посаде‚ был временный мамин дом‚ к которому следовало приладиться‚ юность ее‚ отягощенная первой несправедливостью‚ вздохи о несбыточном и слабая на щеках краска. Там‚ неподалеку от Лавры‚ в здании гостиницы фотографическое ателье А. Платонова‚ и стоит‚ руку уложив на перильца‚ девушка в гимназической форме с передником‚ тихая на вид и деликатная: длинный рукав покорно опущенной руки‚ воротничок по горло‚ прядка спадает на чистый лоб. Взглядывает на меня задумчиво‚ с интересом‚ как высматривает: каким буду‚ куда пойду‚ какая судьба мне уготована. А девушке той семнадцать лет.

Если поинтересуются‚ сощурясь и поплёвывая‚ не еврей ли ты‚ следует непременно сказать правду‚ не отказываться от своих‚ ни в коем случае не отказываться: так надо. А он и не отказывался: Шлёма Фишелев Кандель‚ – куда уж яснее? В обиходе Соломон Филиппович: тоже не спутаешь.

После рождения сына у Фримы была грудница‚ и его отдали в деревню‚ к кормилице‚ у которой умер ребенок. Когда Фрима за ним приехала‚ кормилица не хотела отдавать‚ упала в обморок‚ а в Могилеве все родственники сбежались посмотреть на деревенского младенца: синие шаровары и красная рубаха с пояском. Говорили‚ что Фрима любила его менее других детей‚ возможно‚ потому‚ что сама не выкормила‚ – но это теперь не проверить.

На той стороне Днестра виднелась бессарабская деревня Атаки‚ до которой хотелось доплыть‚ но когда он подрос и появились силы‚ деревня была уже далеко. С тринадцати лет Шлёма в Одессе‚ у старшей сестры Баси‚ муж которой состоял главным кассиром банкирского дома Ротштейна и считался доверенным лицом хозяина. Шлёму пристроили курьером в том банке‚ чтобы бегал с поручениями по одесским улицам. Через Соборную площадь с кафедральным собором‚ мимо театра, гордости Одессы‚ через Пале-Рояль с фонтанами‚ по Николаевскому бульвару‚ вприпрыжку по знаменитой лестнице на двести ступеней‚ и герцог Ришелье неодобрительно взглядывал с постамента на шустрого мальчишку. Купался‚ должно быть‚ в лимане‚ бегал по толкучему рынку‚ заглядывал на Куликовое поле‚ где устраивали гуляния‚ а когда подрос‚ жил у сестры на Канатной‚ работал на ремонте железной дороги Унгены-Бельцы, через Петрешты‚ Скумпию‚ Фалешты‚ перевозил грузы по Черному морю‚ недолгое время служил в армии‚ в сорок девятом запасном пехотном полку.

Одесситы уверяли в один голос‚ что Шлёма в молодости был красив, "как картинка"‚ любил модно одеваться‚ и эту любовь сохранил на всю жизнь‚ хотя возможности были небольшие. Франтом выходил из дома‚ шел по Успенской‚ раскланиваясь со знакомыми‚ поворачивал на Ришельевскую‚ пересекал Троицкую‚ Еврейскую‚ Почтовую‚ а там и Дерибасовская: гуляй – не хочу. На фотографии П. Розвала (Ришельевская угол Еврейской) сидит в резном кресле‚ облокотившись о стол‚ щеку подперев кулаком‚ юноша в костюме с жилеткой‚ белая сорочка с галстуком‚ самостоятельный и уверенный в себе‚ а юноше тому восемнадцать лет. Поэт? Не был он поэтом. Мыслитель? Не был он мыслителем. "Не взыскуй вещей сокровенных": не взыскивал. "Принадлежи к преследуемым‚ а не к преследователям": принадлежал. "Будь среди обижаемых‚ а не обижающих": был. А вот профессией не обзавелся‚ должностью‚ партийным хотя бы билетом‚ отчего и метался по жизни‚ чтобы прокормить семью.

Февраль семнадцатого встретил в Одессе. "Ожила страна‚ – написали в газете. – Ожили люди. Ожили их души. Ожили и выпрямились великие и малые. Ожили и мы, евреи". Навешивали на грудь красные банты. Скидывали со стен портреты царя. Шагали по улицам со знаменами: "Да здравствует свободная Россия!" Радовался ли вместе со всеми? Навешивал банты? Скидывал портреты? В Гражданскую войну – насчитал – было двадцать две перемены властей: не успевали распознать. Петлюра и гетман. Деникин и французские корабли на рейде. Большевики и атаман Григорьев на подходе. При белых его по ошибке арестовали‚ приволокли в контрразведку‚ били: на теле оставался до старости рубец от ударов. А Украина пока что горела‚ родственников моих убивали на Украине и родственников тех родственников: кто только не постарался? Проскуров и Елисаветград‚ Черкассы и Радомысль‚ Тульчин-Брацлав: "Жизнь наша висит на волоске. Один день ужаснее другого. По ночам не спим‚ бродим‚ как тени; живые завидуют мертвым: поторопитесь и спасите!" В Одессе была еврейская боевая дружина‚ шестьсот человек с пулеметами‚ – они-то и защитили моего отца.