Роберто Пацци - В поисках императора

В ту ночь уснуть удалось только Кайджару и его охотникам. Остальные солдаты то и дело вздрагивали от таежных шорохов и хватались за ружья. Ночной лес был полон звуков и движенья настолько, что его дневное спокойствие казалось глубоким сном. Палаточный городок на краю леса, где когда-то размещался полк и где они так часто проклинали весь этот поход, теперь казался им пределом мечтаний по сравнению с ночевкой под открытым небом в тайге. Они уже забыли, что значит настоящий дом – они так долго в нем не были, – забыли, что такое стены из кирпича, настоящая дверь и настоящее окно.

Только Игнат думал о другом. Он вспоминал зеленое безбрежное море тайги, которое открылось ему с высоты, и ждал рассвета с надеждой и верой вновь увидеть его, как только взойдет солнце. И начало светать, как будто природа хотела его порадовать, Пока это был не дневной свет, какой они привыкли видеть каждое утро на полковых стоянках, когда выбегали по сигналу трубы на построение к флагштоку, на котором развевалось знамя с имперским орлом на. Медленный, неторопливый свет, плотный, как покрывало, мягкий, как только что выпеченный хлеб. Он проникал в самые дальние углы и, казалось, шел в направлении, противоположном обычному, – расходился от травы, ветвей, камней, обволакивая спящие тела измученных солдат, которые заснули только теперь, когда страх перед ночной тайгой отступил; лишь потом он поднимался по стволам к кроне, добирался до верхушек деревьев и вырывался в небо.

Кайджар проснулся в одно мгновение, как просыпаются животные, которым достаточно только открыть глаза. Он почувствовал змею. И не ошибся. Лежавший рядом с капитаном солдат уже вскочил и выстрелил в нее. Избежав новой опасности, все вспомнили о вчерашней охоте как о чем-то очень далеком – тигр был мертв, еще мертвее, чем накануне. Теперь Кайджару нужно было снять с него шкуру, чтобы вернуться в полк с трофеем, и он отправился на поиски лишь ему известных трав, необходимых, чтобы она лучше сохранилась. Невыспавшиеся и мрачные солдаты рассыпались по берегу, чтобы умыться.

Игнат, пользуясь передышкой, решил найти «свое» дерево и двинулся вдоль реки. Эх, если бы у него была лодка! Правда, в местах столь диких лодки были делом невиданным. Вплавь, конечно, было бы быстрее, но он не решался прыгнуть в воду и продолжал брести по берегу, глядя вверх и спотыкаясь о корни деревьев. Скоро он почувствовал жажду, лег на берег, поросший травой, и опустил голову к воде. Отражение, которое появилось рядом с его лицом на подрагивающей почти зеркальной поверхности, было совершенно незнакомым: смуглое нежное лицо, желтые блестящие глаза. Он хотел вскочить и проверить, не обманывает ли его река, но непонятный страх удержал его, он зажмурился и снова открыл глаза, надеясь увидеть только свое лицо. Женский голос, выговаривающий что-то на незнакомом языке, заставил его подняться. Перед ним стояла юная девушка, наряд которой большей частью состоял из собственных длинных волос. Он опустил глаза, застыдившись не ее наготы, а своей одетости. Девушка улыбнулась и начала что-то долго говорить ему голосом нежным, как у ребенка. Она часто повторяла слово «амба», при этом глаза ее выражали испуг и восхищение, она словно благодарила его за что-то. Пальцем она показывала куда-то в тайгу, а потом прикоснулась к его руке, склонилась к ней и приложилась губами. Когда она взяла его за локоть и попыталась повести за собой, к Игнату вернулся дар речи:

– Кто ты? Ты понимаешь по-русски? Пусти меня, я не могу идти с тобой, я должен вернуться!

Ему стало стыдно за свои слова еще больше, чем за свою одежду. Они были всего лишь странными, чуждыми этому миру звуками, их не принимали ни река, ни деревья, ни синева неба. Зачем он вообще заговорил? И девушка вдруг сникла, почувствовала себя отвергнутой, униженной. Она смотрела на него исподлобья, словно устыдившись того, что обнажена, и, повторяя единственное различимое слово «могу… могу…», удивленно поднимала глаза на Игната, который отдал бы теперь многое за то, чтобы не открывать рта и не произносить тех слов, чтобы не прогонять восхитительную улыбку, сиявшую прежде на ее лице.

Здесь, рядом с нею, все слова теряли свое первоначальное значение. Один за другим падали в пустоту месяцы, годы этой войны, наполненные разговорами о смерти, о плене, о ранах. Он расхохотался, почувствовав, что его снова наполняет тот восторг, который проник в каждую клеточку его существа вчера утром, когда он забрался на дерево и впервые объял глазами бескрайнее зеленое море, где дожидалась встречи с ним невидимая юная таежная богиня.

Он взял ее за руку и прижал ладонь к своим губам, которые все еще улыбались. Теперь и она улыбнулась вместе с ним. Она повторила знак следовать за ней, и Игнат медленно подчинился.

– Аликс, не зажигай лампы, прошу тебя, пусть останется только свет фонарей с улицы.

Александра Феодоровна вошла в спальню и обнаружила, что муж не спит.

По потолку ползли тени редких прохожих. Николай смотрел на них и считал: уже целых пять, он не знал их имен, знал только число – пять. Шла игра: он воображал себе, что встречается с этими людьми в дороге, во время путешествия, которое всегда дарит возможность быстрого знакомства. После обычных фраз о погоде, рассказа о том, кто, куда и зачем едет, люди начинают чувствовать друг к другу непреодолимый интерес, симпатию и сближаются… Либо не чувствуют ничего подобного и ограничиваются вежливой улыбкой. Потом он вспомнил, что ни разу в жизни не путешествовал по своей воле и так и не смог поиграть в эту игру, побыть незнакомцем, который открывается перед соседом – постепенно, в том, как протягивает сигарету, закидывает ногу на ногу, закрывает окно. Нет, он никогда не был Улиссом, одетым в лохмотья, который приходит, и все в доме сразу же чувствуют, что он вернулся. Николай с первой минуты знакомства стоял на той самой высокой ступени, на которой только может оказаться человек: он был царем. Он никогда не оставлял товарищам по путешествию возможности присмотреться к нему в вагонной полутьме, прорезаемой заоконными огнями, привыкнуть к его лицу.

Что он вообще знал о путешествиях? В его вагоне всегда сияли лампы, шел ли поезд под открытым небом или в туннеле, по морскому побережью или вообще стоял на станциях. Синий царский поезд никогда не должен оставаться в темноте. Царь не может быть без света, его должны видеть. Сам он волен ни на кого не смотреть, но он знает, что за ним всегда следят чьи-то глаза. Для него в империи всегда одно и то же время суток, одно и то же освещение. Потому что империя – это и есть тот поезд, который всегда должен быть освещенным, и днем, и ночью. Не дай Бог, если царь на минуту останется в темноте, если вдруг состав войдет в туннель и невнимательный машинист забудет включить свет! Чем божество становится в темноте? Какой-то телесной формой, которую можно обнаружить лишь на ощупь, ничьим идолом, который не помнит своего имени? Вечный страх не узнать, где в этой темноте выход, где север и юг, верх и низ, правая сторона и левая, – к чему он был прелюдией? Куда вела эта темнота, если вообще куда-то вела?! Может быть, самым важным было именно движение, и его можно было почувствовать только тогда, когда свет исчезал, не существовал больше?