Роберто Пацци - В поисках императора

«Смелее, Николай, не бойся бояться!» – ему казалось, что он слышит эти слова от кого-то, кто хочет, чтобы он испугался, наконец-то по-настоящему испугался темноты, бросился в эту темноту, как прыгают с горы на ярмарочных аттракционах, на которых он бывал мальчиком, когда кажется, что ты летишь десятки метров, а прыжок-то был всего ничего, на полметра от силы.

На следующее утро свет был везде, он наполнил весь дом. Николаю казалось, что это награда за прошлую ночь; Аликс удалось вставить нитку в иголку, не надевая очков, и теперь она смотрела на мужа с благодарностью. От золотистого сияния нигде не было спасения, в самых потаенных уголках Ипатьевского дома не только тени, полутени не осталось, солнце позолотило всю пыль и паутину. Лучи, пробивающиеся сквозь давно не мытые оконные стекла, казались Алеше светом, льющимся из огромного ока Господа, каким его изображали на иконах. Женщин этот свет приглашал на танец чистоты: на мазурку Натертого Пола, вальс Вычищенной Мебели – на нечто достойное подобного кавалера. Мужчинам он добавлял капельку необычного вкуса во все, что они делали, заставлял откладывать мысли о будущем, давал острое ощущение настоящей минуты, из которой не хотелось уходить ни назад, в прошлое, ни вперед, в будущее. Солдаты ожидали своей вахты, Юровский – исполнения своих черных замыслов, повар – бифштексов, а доктор – успокоительных капель для Алексея. В таком нестерпимо ярком свете казалось чудом, что все вокруг происходит само по себе, без чьих-либо усилий.

«Что с ними сегодня? Они наэлектризованы, как призраки…» – думал про себя Юровский, глядя на Романовых и их слуг. Время будто бы остановилось немножко передохнуть: Татьяна часто смотрела на часы, но стрелки все не сдвигались с одиннадцати. Может, вся деятельность женщин продиктована лишь страхом перед тем, что время остановится? Может быть, женщины своей суетой хотят заставить день двигаться побыстрее, стремятся сдвинуть с места ослепшие часы? Николай прошелся по комнате туда и обратно, чтобы почувствовать, как напрягаются мускулы ног, как ритмично расширяется при дыхании грудная клетка, как бежит по сосудам кровь. Все, что предстояло сделать за день, сосредотачивалось в трех или четырех делах, и он не пытался думать о том, что было за пределами этих простейших действий, которые занимали его время: урок с детьми, чтение Библии вслух, прогулка по саду, разговор с доктором о здоровье Алеши, ежедневная запись в дневнике, молитва, завтрак, обед и ужин.

Но если этот свет был самим сгустившимся временем, он леденил открывшейся мудростью. Видеть и понимать для Николая значило теперь не интересоваться больше теми тремя-четырьмя привычными занятиями, которые заполняли его время. Тревога, которая не оставляла его прежде ни на минуту, была гарантией того, что он сможет вытерпеть нескончаемые часы в Екатеринбурге хотя бы из-за надежды уехать отсюда, спасти себя и свою семью. Надежда была теплой, полной любви к жизни, но она была жива лишь благодаря беспокойству и самообману. Шахматная доска дней и ночей казалась более белой и более черной, чем когда-либо прежде; Николаю чудилось, что переход света в тень и тени в свет происходит в сумасшедшем ритме, который уже не остановить. Это мелькание, неизвестно почему, напомнило ему о брате Михаиле, единственном из Романовых, кто умел забывать о своей крови, о том, что принадлежал к царской семье.

– Когда же ты, Николай, решишься поехать со мной, на первом же поезде, переодевшись коммивояжером? Увидишь, что будет! Не быть более никем… Представляешь, какое новое ощущение для одного из нас!

Николай всегда считал Михаила экстравагантным. Брат не производил впечатления человека, убежденного в важности собственной роли, он часто сбегал из Петербурга на Запад, хотя теперь Николай жалел, что все его родственники не сделали того же и вовремя. Годами Михаил жил за границей, а когда возвращался в Россию, окружал себя слугами, простолюдинами, которых осыпал дарами своей отчаянной царственности. Общество равных себе он отвергал, особенно не любил бывать с семьей: его скорее можно было найти где-нибудь в Орле, на кухне или в конюшне, с неизменным бокалом шампанского в руке, хохочущим в компании поваров и конюхов, соревнующимся с ними в разных глупостях с такой фамильярностью, которая не имела ничего общего с демократичностью и идеями равенства. Самый огромный из поваров Михаила, с толстыми, похожими на сосиски пальцами, увешанными кольцами, подаренными господином, налезающими только на первые фаланги, казался стражником сада земных наслаждений, где все были первыми и никто не мог навязывать своего превосходства силой. Если великому князю казалось, что слуга по-настоящему верен ему, он мог потребовать от того самых безрассудных поступков. Он говорил, например, что если тот испытывает хоть каплю благодарности к своему господину, то должен помочь ему умереть самой страшной смертью, должен тут же убить его. «Держи, стреляй в меня, помоги мне, если любишь меня!» – кричал князь и совал в руку слуге пистолет.

Из одного из своих путешествий брат царя вернулся, женившись на разведенной женщине. Когда они впервые встретились с Николаем после этой свадьбы, Михаил позволил августейшему брату закончить свою речь, полную упреков и неодобрения поступка, столь противного интересам династии, а потом, наклонившись к нему и посмотрев прямо в глаза, сказал:

– Николай, ты никогда ее не видел, иначе понял бы. Если бы ты смог поехать со мной, как обычно ездят люди, ты понял бы…

Те, кто видел Наталью Сергеевну Шереметьевскую, морганатическую супругу Михаила, повторяли слова французского посланника: «Самая очаровательная женщина России». Когда она шла своей легкой и грациозной походкой по улицам Москвы, мужчины украдкой поправляли галстуки и подтягивались: перед нею всем хотелось быть красивыми.

Николай отрекся в пользу Михаила только потому, что тот был единственным оставшимся в живых сыном Александра III. Это была самая отчаянная уступка, крайнее средство: открыть дорогу установлению конституционной монархии. Поэтому брат смог бы стать таким новым царем, которого все ждали. Но Михаил был мертв, и царь не знал об этом [24] Великий князь Михаил Александрович был убит под Пермью в ночь с 12 на 13 июня 1918 года похитившими его местными чекистами; факт убийства некоторое время скрывался советской властью. ; даже Наталья, даже любовь не смогли спасти его; он все-таки остался для тех, новых, Романовым, младшим братом царя. Мир повернулся и к нему другой стороной, изгнал из райского сада. Мир ничего не прощал племени падших ангелов.

Лучше спать, когда Россия бушует. Николай думал, что теперь его очередь помочь злу выпустить весь свой яд, осквернить цикад, лето, солнце… Существует Россия от природы и Россия от истории. В первой был царь, а вторая не имела к нему никакого отношения, она была там, за окнами, за садом. Он посмотрел на часы. Все часы империи показывали три пополудни. Он знал, что часы врут. Чтобы дать его подданным общее время, нужно было согласовать слишком много разных точек отсчета. Прежде чем отправиться в одну из губерний, государь узнавал точное время на месте прибытия, сталкивая медленные часы Востока с торопливыми часами Запада, и через несколько минут он, если должен был ехать в Варшаву, запоминал разницу в час, которой должен был следовать до Варшавы, а если в Сибирь – множество часовых поясов, которые сменились бы, прежде чем он добрался бы до Владивостока.