Вера Морозова - Привлеченная к дознанию...

В подполье — целая наука об изготовлении паспортов. Когда-то она этим интересовалась. Наблюдала, как осторожно смывали танином и щавелевой кислотой чернила, как наносили новую фамилию и приметы, как с помощью тоненькой кисточки покрывали бумагу белком для придания глянца. Конечно, при проверке такой паспорт легко разоблачали, но все же он лучше, чем ее, столь скомпрометированный.

Конкордия надела на пышную прическу шляпу с широкими полями, скрывавшую лицо, и вышла на улицу. Кажется, все благополучно. Проверилась. На Пушкинской новых лиц не появилось. Конкордия, опустив вуаль, неторопливо двинулась вперед. На перекрестке у синего почтового ящика задержалась. Двуглавый оловянный орел смотрел мертвыми глазами. Открыла ридикюль, достала письмо. И тут же на камнях улицы заколебались тени. Ее схватили, стараясь вырвать письмо.

— Барышня, не поднимайте шума! — хрипел субъект, нахлобучив соломенную шляпу.

Около шпика выросли городовые. Испуганно засуетилась няня, прижимая к груди ребенка. Заплакала девочка с зелеными ленточками, обруч ее покатился, звеня и подпрыгивая. Конкордия попыталась освободиться, расправила плечи, тряхнула руками. Конечно, письмо не спасти. Но в ридикюле адреса трех конспиративных квартир... Только б не провалить людей! Письмо держала крепко. Шпик вырывал его. Конкордия громко вскрикнула, стараясь привлечь внимание прохожих. Арест на улице столь прилично одетой дамы, несомненно, должен вызвать интерес. Нужно выиграть минуты.

— Господа, что тут происходит? — Чиновник торопливо перебежал улицу.

Конкордия закричала сильнее. Шпик опешил. Лицо его покрылось красными пятнами. Письмо с оторванным уголком запихивал в карман. Он зло попросил чиновника не вмешиваться, но руку Конкордии отпустил. Расстегнув ридикюль и схватив бумагу, девушка запихнула ее в рот. Бумага, сухая, колючая, обдирала горло. Проглотить записку не удавалось. Шпик сильным движением оттолкнул чиновника и вновь уцепился за Конкордию. Горячая волна захлестнула ее, стало трудно дышать. Бумага раздирала горло. И все же она упрямо разжевывала ком, в котором была свобода доброго десятка товарищей.

— Выплюньте! Приказываю!.. — Пальцы железным обручем сдавили горло.

Конкордия задыхалась. Слезы градом катились по лицу. Чиновник испуганно ретировался. Но рядом появились студенты в зеленых тужурках... Или зеленым стало все вокруг? Сдвигались дома, кружились небеса. В глазах расплывались оранжевые разводы. Студенты все поняли, схватили шпика за руки, освободили Конкордию. Она жадно вдохнула воздух, с трудом сохраняя равновесие, и проглотила ком бумаги. Слезы полились сильнее. Послышались свистки. Городовые набросились на студентов. Началась свалка, топот, крики.

— Доложу... Доложу!.. — прошипел шпик, крепко держа ее за руки.

Конкордия откровенно улыбалась: вид у шпика комичный. Кричит, топает ногами. Внезапно ею овладело какое- то странное спокойствие, которое она не однажды испытывала в минуты серьезной опасности: ареста не избежать, а шпик, обескураженный неудачей, жалок и смешон.

В тот день Конкордия поджидала Аркадия Александровича у Красных ворот. На круглой башенке часы пробили семь. Теперь уже скоро. Над центральным проездом — портрет Елизаветы Петровны, по случаю коронации которой были сооружены Красные ворота. Массивные мраморные архангелы с мечом венчали арку. Мраморные колонны с дорогой росписью.

После побега из вологодской ссылки Конкордия оказалась в Москве. Ее кооптировали в комитет, только жилось на нелегальном положении плохо. Шпики заполонили город. Она скитается, прячется, и это в самую счастливую пору своей любви.

Мысли Конкордии невеселые — встречи урывками извели их обоих. Она-то еще держится, а на Аркадия страшно смотреть: похудел, под глазами мешки, все чаще дает себя знать сердце... Работы много — в окружкоме люди наперечет, да и Аркадию трудно: на нем газета. Но главное — Аркадия страшил ее арест, в неизбежности его он почти не сомневался. Конкордия старалась быть осторожной, тщательно конспирировалась, но разве этим убережешься! Кошмаром давили воспоминания о вологодской ссылке. Вынужденное бездействие, «циркуляр о лицах, состоящих под гласным надзором», которым запрещалось все: служба в государственных и земских учреждениях, педагогическая деятельность, частные уроки...

— Наташа! — Аркадий Александрович, боясь оплошности, даже наедине не называл ее настоящим именем. — Прости, задержался.

Он крепко пожал руку, заглянул в глаза.

— Говорила? — не выдержал Аркадий Александрович.

Разговор шел об отъезде. Нужно было договориться в окружкоме об отъезде из Москвы, на чем настаивал Аркадий Александрович. Она и сама томилась этой жизнью, но говорить об отъезде теперь, когда организация оголена после новых арестов, считала невозможным.

— Нет еще, случая не выдалось. — И, заметив, как вытянулось лицо мужа, добавила: — Сегодня, непременно сегодня!

Аркадий Александрович повеселел, медленно повел ее по Мясницкой улице. Осень шуршала желтым листом, стучала оголенными ветвями деревьев в окна одноэтажных особнячков. Аркадий Александрович поднял разлапистый кленовый лист, протянул Конкордии. Лист пламенел кровавыми прожилками и колол острыми язычками.

— Обедала? — Самойлов достал промасленный пакет. — Знаю, забегалась. Бери, филипповские...

Конкордия, засмеявшись, откусила пирожок: пообедать действительно не удалось.

— Хозяйствовать будешь сам, когда вместе поселимся. Смотри, как славно у тебя получается!

— Я всегда считал, что эмансипация погубит женщину... Как это у классиков: «Меркою достоинства женщины может быть мужчина, которого она любит». Так что теперь я значу весьма много.

Конкордия улыбалась. Как хорошо вместе! Забылись тревоги. Вот так бы шла и слушала неторопливый бархатистый голос.

— Где побывала сегодня?

Конкордия сразу поняла, о чем он спрашивает. Конечно, типография. Флигелек, ею подобранный, находился неподалеку от Красных ворот. Утром отвела туда наборщика, паренька из типографии «Труд». Вот об этом-то и заговорил Аркадий Александрович.

— Знаешь, все славно получилось. Человек хороший. Правда, спросил меня об условиях. «Да какие условия — будешь ходить раз в неделю в баню, тогда и воздухом подышишь». Парень почесал за ухом, ответил философски: «Что ж, условия как везде».

Аркадий Александрович захохотал.

— Парень осведомленный!

— Знаешь, он меня умилил, вернее, удивил мудростью. «Ночами буду стоять под форточкой — дышать свежим воздухом. А то силы быстро уйдут, а заменить наборщика — дело нелегкое». Обо всем этом рассуждал так неторопливо, спокойно. А ведь недавно вернулся из деревни. Уехал после работы в тверском подполье. Там условия ужасные были — больше месяца не выходил на улицу, работал без глотка свежего воздуха. Глаза и теперь воспаленные, лицо желтое... Пока бродили по улицам, парень жадно осматривался по сторонам, стараясь все запомнить: жить ему придется словно кроту. В флигелечке поселилось четверо: двое под видом мужа и жены, третья — прислуга, девица простоватой внешности, на ней лежит доставка бумаги, и он тень, которую никто не должен видеть. Набирать будут ночами, а печатать днем, когда уличный шум заглушает машину.