Иван Свистунов - Сказание о Рокоссовском

— На що мани ти газеты? Я з Рокоссовским щэ на КВЖД воював. А ты кажэшь — газэты!

— Пойди поздоровайся, может быть, он тебя узнает, — поддел старший политрук повозочного.

Нечай огорченно вздохнул:

— Дуже богато рокыв з того часу мынуло. Пидтоптавься я трохы. Не впизнае вин мэнэ.

Рокоссовский стоял и смотрел на пожары, на суетящихся в дыму людей. Запомнилось худощавое нахмуренное лицо, пристальный взгляд.

На КП командующего 10-й армией были отрыты щели и укрытия. Значит, не захотел Рокоссовский лезть в яму, хорониться в щели, когда бойцы и командиры вынуждены были под бомбежкой спасать военное имущество, выносить раненых.

Трезвый ум осудит такое поведение командующего. И будет, конечно, прав этот трезвый ум. Зачем зря рисковать, подставлять себя под вражеские бомбы?

Вот только как быть с великим чувством солидарности?

Во всяком случае, глядя на спокойную, освещенную близким пожаром фигуру Рокоссовского, корреспондент взял себя в руки, поборол страх, не полез больше под брюхо издыхающей коровы.

Возвращались они из Меховой поздней, глухой ночью. Уже давно окончилась бомбежка, дочадили пожарища, во тьме притаилась деревня, покалеченная войной. Лошаденка трусила бравой рысцой, словно не доверяла установившейся тишине и считала за благо поскорее выбраться из опасного места.

Да и Семен Нечай повеселел. Видно, предвкушал сонную душную темноту блиндажа, привычный вещевой мешок под головой да густоватый храп соседа по нарам Дениса Парамонова. От полноты чувств Нечай неожиданно начал бубнить себе под нос весьма странную песню, далекую от фронта, от войны и вообще от всей нашей действительности:

Старший политрук лежал на дровнях, натянув ушанку и подняв воротник полушубка. Вспоминалась ему высокая фигура Рокоссовского в неверном свете пожаров, спокойное и грустное выражение его лица. Подумал: «Приехал Рокоссовский, значит, и здесь немцам туго придётся».

До войны, пожалуй, не все знали, что есть на белом свете этот городок, затерявшийся среди не то брянских, не то калужских лесов и перелесков.

Теперь же только услышит ветеран 10-й армии Западного фронта: «Сухиничи» — и сразу перед глазами та первая военная зима. Захватывающие дух азарт и накал наступательных боев. По пять, десять, пятнадцать километров в сутки продвигались наши войска, освобождая Подмосковье.

Все было. И братские могилы, вырытые в звенящей, как железо, промерзшей земле, и черные печи сожженных деревень, и звездный блеск снегов, и вражеские самолеты над головой, и обозы выбеленных изморозью допетровских розвальней, на которых в деревянных ящиках, похожих на гробы, дымили железные печурки, выставив наружу самоварные трубы. И так порой в ту зиму приходилось вывозить в тыл раненых.

Много лет спустя Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, видевший всю Великую Отечественную войну в полном ее объеме и размахе с первого и до последнего дня, на вопрос о том, что больше всего ему запомнилось, ответит:

— Битва за Москву!

...Утром 1 января сорок второго года начальник оперативного отдела штаба армии, тыча карандашом в распластанную на столе карту, говорил армейскому журналисту:

— Мы, как вы знаете, находимся сейчас в Козельске. Вот видите шоссе на Сухиничи? По нему сегодня с утра с боями продвигается одна наша дивизия. К вечеру или, во всяком случае, завтра утром она будет в Сухиничах. Догоняйте! — Бодро попрощался: — До встречи в Сухиничах.

Ради справедливости надо заметить, что начальник оперативного отдела имел основания так предполагать. Начав зимнее наступление из районов Рязанской области, 10-я армия Западного фронта с боями быстро продвигалась на юго-запад.

Какое радостное, какое трудное наступление! Леденящий душу мороз, в снежных сугробах непроезжие дороги, осатаневшие немецкие самолеты в низком небе, за сто верст сзади застрявшие тылы. Только сухари невероятной крепости в солдатских мешках да неудержимый порыв в сердце: вперед!

Триста километров, день и ночь, армия гнала — наконец-то! — гитлеровцев с родной земли. Остались позади Михайлов, Епифань, Богородицк, Мещевск... Немцы не отступали, не отходили, не выравнивали линию фронта. Они попросту драпали. Обмороженные, голодные.

Грудой искореженного железного лома цепенели в кюветах автомашины, елозившие по асфальту всей Европы, и гудериановские танки, наводившие ужас на ту же Европу. Мертвые танкисты в легком обмундировании валялись вразброс возле своих грязно-пятнистых машин, сраженные автоматными очередями наших бойцов. Брели в наш тыл пленные, еле передвигая обмороженные ноги, нахлобучив на омертвевшие уши лаптеобразные пилотки.

Всем нам тогда казалось, что до самой границы, до польской обездоленной земли, а то и дальше, до самого Берлина, будет катиться вспять грязный вал отступающих гитлеровцев.

Вот почему начальник оперативного отдела штаба армии был настроен оптимистично:

— До встречи в Сухиничах!

К сожалению, радужные его прогнозы не оправдались. Правда, войскам армии удалось овладеть Сухиничами, но вскоре немцы бросились в контрнаступление и снова захватили город и железнодорожный узел. Войска 10-й армии, обескровленные многодневными наступательными боями, с растянувшимися коммуникациями, завязли в снегах под Сухиничами.

Наступление выдохлось.

* * *

Как же виделись бои в районе Сухиничей гитлеровским военным главарям?

Начальник генерального штаба сухопутных войск немецкой армии генерал-полковник Ф. Гальдер вел дневник. Ежедневно с присущей ему аккуратностью делал он в своем «гроссбухе» лаконичные сухие записи о самых главных военных событиях на всех фронтах. Всего десять-пятнадцать строк. Только самое главное.

Многие города Европы, и не только Европы, упоминал генерал в дневнике: Варшава и Брюссель, Париж и Белград, Осло и Тобрук... Потом, после вероломного нападения фашистской Германии на нашу страну, на страницах дневника стали появляться и наши города: Минск и Киев, Москва и Ленинград, Севастополь и Одесса — города, известные всему миру.

Но вот, начиная с первой декады января 1942 года, начальник генерального штаба почти ежедневно упоминает маленький населенный пункт на западе от Москвы, провинциальный, ничем не примечательный, — Сухиничи.

Каждый день немецкий высокопоставленный генерал старательно выводил в своем дневнике трудно звучащее для немецкого уха слово — «Сухиничи».

Листаем дневник:

«8 января 1942 года.

Очень трудный день.

Развитие прорыва противника у Сухиничей на запад начинает становиться для Клюге невыносимым».