Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Отдай! Отец мне вырезал!

— Отдай ему, Ромашка, — проходивший мимо Ростислав толкнул брата в плечо, отчего тот опустил руку, и Глеб радостно выхватил у него меч. — Полно тебе маленького дразнить. Глеб, покажи, что умеешь?

Маленький княжич размахнулся деревянным мечом, но не рассчитал силу, замах получился слишком сильным, и мальчонка, не удержав равновесие, оказался на земле. Потер ушибленную коленку, но поднялся. Подхватив с травы палку, Ростислав в шутку ответил ему несколькими выпадами. Дерево стучало о дерево, Глеб заливисто хохотал, Ростислав поддавался и позволял мечу маленького противника касаться его рук и плеч. У Глеба было много старших братьев, целых шестеро, но Ростислава, второго по старшинству, он любил почему-то больше других. Добрый, чуткий и смешливый, Ростислав и нравом, и лицом был похож на матушку, а от отца ему достался пристальный и проницательный взгляд серых глаз. Он всегда с охотой возился с младшими, вместе с отцом и старшими гриднями обучал их ратному делу, подолгу пропадал в кузне с датчанином по имени Айфбьорн. Глеб бегал хвостом за ним и Романом, и если Роману, самому старшему сыну полоцкого князя, эта привязанность была не больно-то по душе, то Ростислав никогда его не прогонял и частенько урезонивал старшего брата, когда тот задевал маленького.

Так и сейчас. Оставшись, по своему обыкновению, в стороне от «ребяческих забав», Роман присел в тени под раскидистым ясенем, прикрыл глаза и слушал. Совсем рядом смеялся младший братишка, Глеб, подначивал его шутник-Ростислав. На княжьем подворье было тихо, полуденная жара загнала работников и жителей терема в горницы, только кое-где слышались негромкие, разомлевшие от духоты голоса, скрип колодезной цепи, переругивающийся лай гончих, ржание не поенных еще коней в стойлах. В отдалении шумел ветер, гулял в густых березовых и калиновых зарослях на берегу реки, играл волосами, бросал их на лицо, но не освежал после сухой и выматывающей жары. Под привычный летний уличный гул Роман даже задремал. Уставший Глеб тоже прибежал в тень, Ростислав ушел куда-то: их звонкие голоса и стук деревянного меча и палки стихли.

Глебка заснул, привалившись к стволу ясеня и по-детски подложив ладошку под загорелую щеку. Роман, лениво потянувшись, поднялся, придерживаясь за теплый шершавый ствол. Погладил дерево, ощущая ладонью твердую, жесткую его стать, силу, человеку неведомую. Быть может, оттого и ставили языческие капища в лесах, что в них всегда кроется некая тайна, что деревья, из которых вырезают идолы богов, дарят им частицу своей силы? Роман поморщился и почти брезгливо отдернул руку. Не мила ему была языческая вера, не любил он ее и не понимал. Ромейская, христианская, казалась правильной и крепкой, а старая, та, что дозволяла многим богам молиться, уходила в прошлое.

Роман читал сказ о Иисусе Христе, когда приезжий грек-монах Евстратий учил его и Ростислава грамоте. И больше всего ему нравилось, когда Христос на прощание наставлял двенадцать своих учеников «И сказал им: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет». С тех пор боялся Роман этого осуждения Господня, по доброй воле крестился. Ростислав крестился вместе с ним. Однако оба не знали, крещен ли отец: известно было, что он потакает в вероисповедании язычникам и в то же время бережет и чтит храм Святой Софии. Сам молится Христу, а перед битвами и походами со своими гриднями уходит в лес, на капище, позволяет приносить жертвы Перуну и Сварогу и на обряде присутствует. Старшие сыновья уже бывали с ним в походах — ездили собирать дань к племенам чуди и меря, были в дружине, когда ходили подавлять недовольство племени эстов, — но, крещенные в православии, мальчики никогда не были на старом капище.

Задумавшись так, Роман снова застыл, глядя себе под ноги, но сразу же очнулся от мыслей своих, когда мимо, среди берез и осин, промелькнул алый сарафан и зашуршали прошлогодние палые листья под легкими шагами. Оставив на траве оружие, парень кинулся вслед, продрался сквозь заросли черемухи, неслышно, на цыпочках подкрался к шедшей впереди девушке, одной рукой обхватил ее сзади за пояс и дернул назад, а свободной ладонью прикрыл ей рот. Она приглушенно вскрикнула, пытаясь вырваться, но сильная рука юноши перехватила ее запястье, и он развернул ее к себе лицом. Румянец хлынул на бледные щеки девушки, она мгновенно смутилась, остановилась, вырываться перестала. Расслабленная рука ее осталась в руке Романа.

— Княжич… — выдохнула девушка, краснея и неловко улыбаясь. — Что ты здесь делаешь?

— А что, не то мне здесь ходить не дозволено? — в глубоких зеленых глазах юноши заплясали искорки лукавого смеха.

— Меня ждал, — произнесла она, то ли спрашивая, то ли утверждая.

— Тебя, Неждана, ждать — что ветра в поле ловить. Явишься видением, мелькнешь, глядь — уже пропала.

— Потому что негоже тебе, Роман Всеславич, с девкой дворовой гулять. Отец узнает, гневаться будет.

— Не будет. Я покуда не сговорен ни с кем. А когда сговорят… — Роман на мгновение опустил ресницы, а потом снова посмотрел на Неждану, сжал ее руку и прошептал горячо, торопливо: — А даже когда сговорят, я все равно тебя одну любить буду! Неждана, солнышко мое, заря моя алая, скажи, что и я люб тебе!

Девушка мягко высвободилась, отошла назад на два шага. Роман рванулся было к ней, но застыл, будто между ними преграда встала.

— Пустое, Роман Всеславич, — тихо отмолвила Неждана, отведя взор. — Ты княжич, а я прислуга. Пошто со мной играешь? Женишься ведь, бросишь меня. Оставь, не рви душу за-ради Бога!

Она оттолкнула его и, подхватив длинный холщовый подол, побежала прочь. Высокая трава, сухая и колючая от жары, щекотала ее обнаженные почти по колено ноги, босые загорелые ступни, из плетеного туеска, что висел у нее на плече, сыпались ягоды поздней черники. Наклонившись пару раз, она ловко собирала их, ссыпала ягодную горку в подол. Длинная русая коса, перевязанная простой бечевой, билась и скакала по плечам девушки. Роман проводил Неждану взглядом. Не родись он княжичем, родись сыном дружинника или мастера… Эх…

Роман понимал, что отца он не любит, как должно, и это осознание только точило и тревожило изнутри. Почему все братья к отцу льнут, тянутся, зовут тепло и по-доброму «батькой», а он, старший, не может? Как чужие они. Нет между ними дружбы и понимания. В разговорах с Ростиславом, Евстратием Роман осуждал многое из того, что делал отец. Его нежелание покидать северную землю ради Киева, стремление объединить чужие племена Верхнего и Нижнего Подвинья и Ладоги под своей рукой, дозволение хранить старую веру. И одно дело, когда бы только старики эту веру сохраняли и в Киев не рвались, так ведь молодые на них глядят и за ними повторяют. Младшие отроки, сверстники Ростислава и самого Романа, полочане из тех, кто помоложе. И дружина чужие земли не захватывала, только блюла свою землю. И горожане справляли поганые праздники наравне с православными: на Купалу прыгали через костер, а на Троицын день вязали березовые венки. Правой рукой крестились, а левой — поджигали жертвенный костер Перуна. Не нравилось это Роману, он этого не понимал, но и спорить с отцом не мог.