Артур Феличе - Багровый хамсин

Яхмос убежал, а Бикит села на цыновку и стала перебирать груду ожерелий, колец, запястий, ножных цепочек, головных уборов, венцов, браслетов, покрывал, дорогих тканей и ковров…

Она смеялась, опуская руки в их холодный сверкающий поток, и звала дочь:

— Эй, Ти-Тхути. моя красавица, приди, одень все это на себя, будь как царская дочь в день свадьбы, будь как богиня в праздник Уага, в праздник Мины, в праздник Реннут, в праздник приношений и начала года… Смотри, Ти-Тхути, теперь это все — наше… Смотри, как горит это ожерелье; еще недавно его носила гордая Ситхатхор жена смотрителя книжного дома… Теперь она таскает воду для своих рабынь; в волосах ее солома и нильский ил; в ушах ее не блестят уже вот эти серьги из небесного металла с янтарными подвесками; ноги ее не ступают по саисским коврам, обутые в башмаки из кожи антилопы; она не спит на подушках из эфиопского пуха, не ест с золотых блюд с жемчужными краями… Она голодает, эта гордая жена семера, как голодали когда-то мы; она молит богов о смерти… И мы подарим ей смерть, ибо ее заслужили все рпат…

Ти-Тхути смотрела на мать со страхом. Она не понимала, что случилось с тех пор, как угнали на рудники отца.

Сперва они все плакали, рвали на себе волосы, погасили очаг, не ели три дня, словно в доме был покойник. Потом настал голод, — такой голод, что живот Ти-Тхути сводило от боли, и она тайком от всех ела шарики из глины, размоченные в воде… Мальчикам было лучше, чем ей: им как-то удавалось накопать личинок жуков, а Яхмос раз даже убил крысу. Соседи голодали так же, как и они; люди умирали целыми семьями. По улицам бродили тощие, оборванные тени с жадными воспаленными глазами. Ночью нельзя было выходить из дома, — тени эти набрасывались, как шакалы, на всякого, кто им встречался, и грабили его. Вой людей мешался по ночам с далеким воем гиэн. Было страшно жить…

Потом на улицах стали раздаваться крики и угрозы:

— Мы мрем, как мухи в дни засухи, а рпат обжираются зерном и маслом!..

— Где твоя справедливость, великая Маат?..

— Где истина, о которой проповедуют нам жрецы?..

— Разве не все мы — дети богов?..

— Зачем же нам суждено издыхать от голода, а рпат не знают, куда им деваться от жира?..

— Будь они прокляты, кровопийцы!..

— Да сгинут они, как саранча!..

— Смерть проклятым рпат!.. — Смерть!.. Смерть!..

Ливийцы-стражи и кушиты-наемники били людей палками, как пастухи бьют скот… Потом полилась кровь… много крови… Она текла по улицам, по лестницам храмов, по мостовым, из дворов богачей, текла широкими ручьями в каналы, окрашивая их в темно-красный цвет.

В лужах крови грудами валялись убитые люди; трупы бросали в воду, и они уплывали вниз по течению, страшные и разбухшие, как мертвые тобу… Вода у плотин стала грязной и вонючей, — ее нельзя было пить…

Потом вспыхнули пожары. Над Хсоу стояло сплошное кроваво-красное облако дыма. Горели дома богачей, лавки торговцев, судебные дома, царские склады, пурпуровые дома, ткацкие дома… На мостовой перед Великой Судебной Палатой ярко пылала целая гора судебных свитков; черные хлопья взлетали высоко в небо и бесшумно падали на землю; восковые дощечки мгновенно таяли, и по тлевшему дереву их быстро сбегали восковые слезы…

Каменные сфинксы и обелиски разбивались на мелкие куски; бронзовые статуи фараонов переливались в бесформенные уродливые глыбы…

Крики, вой, грохот и свист пламени день и ночь стояли над городом…

Ти-Тхути было страшно, но она не смела плакать, потому что кругом все смеялись и радовались.

Потом их дом снизу доверху завалили блестящими красивыми вещами, печеньями, сосудами с вином, грудой жареного мяса, плодами, овощами, сладостями, мешками с зерном, горшками с маслом и медом…

Целыми днями они пировали; приходили соседи — и пир начинался снова, и конца, казалось, не было этому пиру…

— Ти-Тхути, моя царевна, — говорила Бикит, — выбери себе ожерелье по вкусу, выбери себе ножные цепочки, чтобы твоя походка была плавной, как походка дочерей фараонов… Возьми себе все, на чем остановится взгляд твоих глаз…

Ти-Тхути, опустив голову, взяла первое попавшееся ожерелье и убежала…

Дул хамсин… В раскаленной воздухе носились густые песчаные облака. Вода в каналах, мутная и илистая, спала, обнажив покрытые черной, выжженной солнцем грязью берега. Деревья покрылись толстым слоем пыли. Трудно было дышать, больно было смотреть. Приходилось останавливаться и закрывать лицо руками, когда порыв хамсина проносил мимо тучи песка. Посеревшие поля сливались вдали с серым небом, и нельзя было различить границы между песками и долиной…

Улицы города были пусты; двери домов плотно закрыты; у порогов кучи нанесенной ветром пыли не убирались; крышки с цистерн и водоемов валялись на земле, и потоки песка текли в глубь водохранилищ…

Ти-Тхути бежала к городу мертвых. В минуты тоски она искала на груди старого Тинро ласки и утешения. Парасхит, одинокий и всеми забытый в эти дни смут, давно бы умер, если бы внучка не приносила ему пирогов, вина и мяса.

Город мертвых, всегда оживленный, с толпой покупателей, заказчиков, жрецов, носильщиков и плакальщиц, был теперь поистине мертвым.

Ти-Тхути толкнула дверь плетня и вошла во двор.

Рыжая коза, привязанная за ногу к кусту единственной акации, посеревшей за дни хамсина, пряталась под пальмовый навес; увидев девочку, она громко заблеяла.

Ти-Тхути погладила ее по пыльной шерсти и заглянула в дом.

Тинро лежал в углу на цыновке, плотно сдвинув ноги и прижав руки к бокам. Лицо его было иссиня-бледно; глаза закрыты. Перед глиняной фигуркой шакалоголового Анубиса—покровителя бальзамировщиков — чадил маленький светильник из пакли…

Ти-Тхути улыбнулась, — дедушка, верно, молился и заснул, позабыв погасить священный огонь…

Она подбежала к цыновке, сняла с себя ожерелье и, присев на корточки, надела его на плечи старика.

— Отец моей матери, — тормошила Ти-Тхути деда, — проснись!.. Я принесла тебе подарок: ожерелье из настоящего финикийского стекляруса… Мать говорит, что его носила сама…

Тинро не двигался.

Глаза Ти-Тхути раскрылись от удивления.

— Проснись же… посмотри на ожерелье…

Она отодвинулась в сторону и стала внимательно следить за лицом деда.

Большая синяя муха, жужжа, опустилась на щеку старика, медленно проползла по его носу, по лбу, по бровям и начала зарываться под веко…

Ти-Тхути отшатнулась.

В дверь заглянула рыжая морда козы; животное вытянуло шею и заблеяло долгим жалобным стоном…

Ти-Тхути вскочила и, пятясь, выбежала во двор.

Порыв хамсина отдернул край камышевой крыши, и целый поток песка хлынул вниз, на мертвое тело парасхита…