Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Колоссальное внутреннее напряжение еще больше усилила эта безграничная ночь, ее дыхание обострило чувство близости с множеством людей. И теперь оно вылилось в какую-то ноющую боль. Сами собой из глубины души полились строки стихов:

Я умолк.

Геза, стоявший рядом со мной, с несвойственным ему чувством сказал:

— Почему замолчал? Продолжай!

Последние слова я еле выговорил. Комок сжал мне горло. Геза стоял, опустив голову. Плечи его вздрагивали.

Потом, словно устыдившись своей слабости, вскинул голову и с деланной бравадой сказал:

— Брось грустить, дружище! Нам-то с тобой придется подыхать здесь, дома. — Я молчал. — И знаешь почему? — Он рассмеялся. — Потому что мы не знаем, как едят бруснику! — И он побежал по направлению к Цепному мосту, хохоча во все горло и крича в ночь: — Люди! Знаете ли вы, как нужно есть бруснику? Обязательно научитесь, ибо сюда идут русские!.. Да, да!..

— Неужели не помнишь бруснику? — повторил Геза, беря меня под руку.

— Нет.

— А ведь это было совсем недавно.

— Пять лет… война… разоренная, ограбленная страна… Только и всего.

— Значит, все-таки помнишь!.. Зачем же тогда отрицал? — Я не ответил. Не выпуская моей руки, он отвел меня в дальний угол мастерской. Стульев там не оказалось, и он, вынув из внутреннего кармана газету, расстелил ее на полу. Мы сели на нее. — А это помнишь? — И он имитировал жалобный голос Йенци Теглаша: — Геза опять не прибрал постель.

Я ничего не сказал. Хотя отлично помнил, несмотря на то что это было в годы юности. Тогда мы только что познакомились. Шел тысяча девятьсот тридцать третий или тридцать четвертый год… Меня как раз выпустили из пересыльной тюрьмы, наголо остриженного, худого, оборванного и грязного. Мне совсем некуда было деваться. И тогда я пришел к Йенци Теглашу: может, разрешит провести несколько ночей в мастерской.

Конечно, он разрешил. Несколько ночей растянулись на несколько месяцев, на все лето. Геза тоже жил у Йенци. Жил? Как и я. Мы расстилали на полу газеты и на них спали, ибо не имели ни кровати, ни постельных принадлежностей. Но ведь было лето и была молодость. И если Геза иногда забывал утром свернуть газеты, Йенци жалобно-просящим голосом укорял: «Геза опять не прибрал постель!» И самым смешным было то, что Йенци говорил это совершенно серьезно.

— Съешь кусочек рокфора! — сказал Геза и шутя подставил мне под нос свой кулак.

Живя у Йенци, мы съели столько рокфора, что он опротивел нам на всю жизнь. Йенци одну картину из своей футуристической мазни продал торговцу сыром, который заплатил натурой. Он дал за нее четыре или пять кругов сыра, каждый с мельничный жернов. Все рокфор. Когда я спросил у Йенци, почему он взял только этот сорт, он сказал: «В детстве я часто слышал его название, а попробовать так никогда и не довелось…» Ну вот и дорвался. И на нашу долю осталось. Мы ели его утром, в обед, вечером — без хлеба, запивая чаем, потому что ничего другого у нас не было. Его запах, вкус преследовали меня даже спустя многие годы.

По установившейся у нас традиции, я должен был сейчас, содрогаясь, громко произнести: «Бр-р-р…» — и молить о пощаде: «Лучше я пойду посмотрю выставку в Художественном салоне!» Но на этот раз мы молча сидели на газете.

Наконец Геза, словно мы только что встретились, спросил:

— Когда ты приехал?

— Сегодня на рассвете.

— А Марта с детьми?

— Они не приехали.

— Что нового дома? — спросил он, помолчав.

— Собирают виноград… Ждут тебя. — Геза ничего не ответил. — Твоя мать боится, что там пройдет линия фронта… Хочет, чтобы вся семья собралась дома. — Он отвернулся. После небольшой паузы я сказал: — Шандор все-таки отвел корову назад…

Он сделал вид, словно не слышал.

— Что ты скажешь об этом балагане? — спросил он, кивнув в сторону остальных. — Мне осточертел этот животный страх. Если нам придется подохнуть, значит, так тому и быть. Собственно, мы и так получили довольно длительную передышку.

— Меня уже ищут, прислали повестку домой.

— Меня тоже. Увиливаю. Тебе не нужны новые документы?

— Пока нет. Скажи, — и я посмотрел ему в глаза, — ты на самом доле веришь в этот вздор насчет Сибири?

— Да какое там! Им лишь бы скулить, а по какому поводу — неважно, — сказал он, зло осклабясь. — Впрочем, — добавил он задумчиво, — я бы ничуть не удивился, если бы русские основательно проучили нас. И вполне понял бы их.

— Что за чепуху ты городишь?

— Почему чепуху?

— Потому что все это сущий вздор.

— Понимаешь, как бы скоро они ни появились здесь, все равно будет уже слишком поздно. И вместе с тем, как бы поздно они ни пришли, все равно это будет преждевременно. Невезучий мы народ. Попали в асинхронность, шагаем не в ногу с историей… Мы-то знаем, что это не вина, а трагедия наша… Но русские отнюдь не обязаны этого знать…

— Может, у тебя еще есть в запасе меткие афоризмы? — Он не ответил. — Выброси к черту этот трагический национальный пафос! Твои дружки по «третьему пути» постарались напичкать тебя им.

Не обратив никакого внимания на мои слова, он продолжал свое:

— Отвести корову назад после и совсем не уводить ее — это не одно и то же! Что необратимо, того не исправишь!

— Ну, еще что? — спросил я, встряхивая его за плечо. — Здесь нужно не хныкать, Геза! А что-то делать!

— Делать? Что?

— Что возможно! Стрелять! Каждый выстрел помогает устранить эту историческую асинхронность!.. — Я вслушался в свои слова… В свои ли?.. Мне стало стыдно, словно меня поймали с поличным. Наверно, даже покраснел. Я вспомнил об Андраше. Однако продолжал говорить, все больше горячась: — Историческая асинхронность! Собственно, что это такое? Новое оправдание бездеятельности, тактики «ни туда ни сюда»? Чтобы притаиться? И даже звучит неплохо. Есть в ней нечто созвучное типично венгерской грусти. Только в твоих устах она выглядит весьма неприглядно. Торчит, как из собачьей пасти колбаса, которую голодный пес стащил у хозяина! — сказал я, сильно хлопнув его по спине.

К нам подошел Фери Фодор — он был в пальто, собрался уходить.

— Когда я возвращался из Франции на родину, я волен был поехать в любую страну. Насмехаться надо мной мог позволить себе только тот, у кого был такой же выбор!.. — Вот и все, что он сказал, затем круто повернулся и, не простившись, ушел.