Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Фери Фодор, сидевший между мной и Гезой, удивленно посмотрел на меня:

— Что-нибудь произошло, пока я отсутствовал?

— Выяснилось, что у лакея не было ни отца, ни матери. — Мне едва удавалось подавить новый взрыв смеха.

— Похоже, за мое отсутствие ты успел рехнуться.

Лакей обносил гостей жарким и какой-то странной, неизвестной мне темно-красной массой на другом блюде. Я покосился на Гезу — он тоже смотрел на блюдо, озадаченный и растерянный. Дело начинало принимать неприятный оборот. Он отказался. Я тоже не взял. Геза украдкой взглянул на меня и, когда я тоже пропустил блюдо дальше, облегченно вздохнул и улыбнулся мне. Правда, подумал я, можно понаблюдать, как поступят другие, но тут же с досадой отбросил эту мысль.

Графиня, разумеется, заметила, что мы не положили себе с того блюда.

— Вы забыли положить себе брусники!

— Я не люблю ее, — сказал я.

— Но ведь это жаркое вкусно только с ней. — И она взглядом указала лакею, чтобы тот подошел к нам еще раз. Я понял, что она тактично хочет выручить нас.

— Благодарю! Я не люблю бруснику.

Геза отрицательно махнул рукой, мол, тоже не надо.

Лицо графини впервые за весь вечер омрачилось.

Балта, как собака в кость, опять вцепился в прежнюю тему беседы.

— Не обеспечив за собой Балканы, Гитлер не рискнет проникнуть дальше на восток. А ключ к Балканам — Венгрия. — Повернувшись к Келлнеру, он отпустил ему комплимент: — Я, ваше превосходительство, нахожу вашу аргументацию весьма впечатляющей. Однако, с вашего позволения, многое мне представляется иначе. — Келлнер кивнул, мол, не имею ничего против. — Я, например, не считаю совершенно исключенной возможность войны в самое ближайшее время. Напротив!

— Я уже побаиваюсь ближайшего воскресенья, — сказал рыбьеглазый. Все недоуменно посмотрели на него. — Вы не заметили? В последнее время Гитлер все свои мерзости совершает по воскресеньям.

Сидящие за столом нервно рассмеялись.

Фодор продолжал спор с Балтой:

— Чтобы утвердиться на Балканах, ему незачем оккупировать Венгрию. Лучше иметь ненадежного союзника, чем оккупированную страну в тылу.

— Тоталитаризм не любит прибегать к дипломатическим полумерам.

— Пример тому Чехословакия! — поддержал его Келлнер.

— Не правда ли? Для Гитлера даже Гаха [51] Чехословацкий реакционный политический деятель, подписавший в 1939 году в Берлине акт, лишивший Чехословакию независимости. оказался недостаточно надежным. Не считаешь ли ты, Фодор, что Хорти надежнее? Возьмите хотя бы захват русинских земель…

— Было же соглашение на этот счет.

— Где там! Гитлер делает хорошую мину при плохой игре. Но занес это в свой гроссбух. — И он стал скандировать недавний крикливый лозунг, оглашавший пештские улицы: — «Установить общую польско-венгерскую границу!» Неужели это по вкусу Гитлеру? Правда, Хорти и иже с ним не уедут далеко на этом лозунге.

— Этот лозунг направлен против России, — высказал свое мнение кто-то.

Балта загадочно улыбнулся:

— У меня и на этот счет есть свое особое мнение. Между двумя диктаторскими режимами не может быть такой пропасти, через которую рано или поздно нельзя было бы перебросить мост.

Хоть я и дал себе зарок молчать, но такое не мог стерпеть.

— Ты так просто причисляешь Советы к диктаторским режимам?

Балта посмотрел на меня с высокомерной иронией:

— С твоего позволения, не просто, но причисляю.

Геза положил нож и вилку. Взглянул на меня, как бы спрашивая: «Теперь я могу начать бить?»

Фодор изрек:

— На эту тему вы сможете подискутировать в концлагере, благо и времени у вас там будет больше чем достаточно.

Он полагал, что это воспримут как верх остроумия, но получилось наоборот. Его выходка сыграла роль катализатора, вызвавшего бурную реакцию, в результате которой то, что подспудно назревало на протяжении всего вечера, внезапно неудержимо прорвалось наружу: безотчетный страх.

— В Праге шестьсот человек покончили с собой… — лязгая зубами, проговорил очкастый в черном.

— Карел Чапек тоже. Писатель…

— Восемь тысяч патриотов брошены в концлагеря.

— По радио только что сообщили: уже десять, — внес поправку Фодор. — Причем аресты продолжаются.

— Они уничтожат всю чешскую интеллигенцию.

— Устроят Варфоломеевскую ночь.

Каждый что-то знал.

Каждый о чем-то говорил…

Приводили факты, цифры, случаи личных трагедий и массовых репрессий.

Мол, когда немцы вошли в Вену… когда оккупировали Прагу, то…

Это уже напоминало пляску святого Витта: оказавшись во власти страха, люди устрашали друг друга. Ужасное зрелище. Какой-то мазохистский экстаз.

И как я ни пытался устоять, в водоворот втянуло и меня. Мне стало тошно. Чтобы совсем не задохнуться, нужно было бежать куда глаза глядят и кричать, кричать… На лбу у меня выступил холодный пот.

Одна лишь графиня спокойно сидела за столом с неизменной улыбкой.

— Вы не уезжаете? — шепотом спросил Фодор. В его глазах вспыхнули странные огоньки.

— Не знаю, как Бела, а я послезавтра, — процедил сквозь зубы Геза.

Фодор удивился.

— Куда?

— Домой. В Вёльдеш. На все лето.

Фодор, прищурившись, посмотрел на Гезу: мол, хочет подразнить или просто дурака валяет? Однако так и проглотил то, что готово было сорваться у него с языка.

Геза продолжал невозмутимо есть.

Теперь мне стали понятны бесчисленные малозначащие для непосвященного намеки, недомолвки, которые проскальзывали в разговорах. Здесь каждый готовится… Келлнер — это лишь первая ласточка…

И от этого я еще мучительнее ощутил щемящую боль в груди. Наверно, так бывает с маленькими детьми, когда их оставляют одних в темной комнате. Покончив с ужином, все снова поднялись в гостиную. Мы с Гезой откланялись. Графиня любезно сказала:

— Надеюсь, вы хорошо провели у меня вечер. — Но удерживать нас не стала.

Теплая ночь окутала город. В воздухе стоял сладкий аромат лип. Откуда-то из Пешта, наверно с террасы ресторана «Карлтон», далеко разносилась по воде музыка. Ни слова не говоря друг другу, мы подумали об одном и том же и спустились по ступеням набережной прямо к воде. Дунай был удивительно тихим, словно застывшим. Пешт снял волшебными огнями, береговые фонари десятками, сотнями световых дорожек пересекали реку. Казалось, вот-вот всплывут русалки и станут прогуливаться по ним. Слева вверху вырисовывался кружевной силуэт здания парламента с множеством шпилей; за ним виднелись массивные пилоны Цепного моста. Все это казалось преходящим и в то же время вечным, как будто внушало всем, что не может погибнуть…

Какое бесчисленное множество освещенных окон! За ними живут люди. И за теми, которые не освещены, — тоже люди. Миллион людей, и каждый хочет жить. В том направлении — Андялфёльд. В этом — улица Непсинхаз, где в одном из домов, на третьем этаже, тоже живут люди. Родные… Марта… моя Марта; Борка… девочке три года, и она ни за что не уснет, если ей не расскажешь сказку; малютка Марта, родившаяся всего несколько месяцев назад… Может, как раз сейчас она расплакалась, и мать кормит ее грудью, а та жадно сосет молоко, потому что хочет жить.