Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Я встал, чувствуя, как кровь отхлынула от моего лица.

— Ты несешь вздор! — сказал я и вышел из комнаты.

Не знаю, слышали ли находившиеся в смежной комнате нашу ссору. Скорее всего, да. Испуганно, в замешательстве, Вильма спросила:

— Уже уходишь?

— Да. — Я простился с нею и с тестем. Андраш не вышел. Лили тоже попрощалась, и мы ушли. Вильма успела крикнуть нам вслед:

— Как же быть с утками? Меня тоже не будет дома.

Я с досадой махнул рукой.

К Пиште Вирагошу мы возвратились, когда уже совсем стемнело. Там было еще многолюднее. Стоял сплошной гомон — все обсуждали известие, принесенное Алмаром.

— Ты слышал? — спросил у меня Миклош Биркаш. — Немцы захватили молодого Хорти! Как ты думаешь, что теперь будет? — Губы у него заметно дрожали.

— Не знаю, — сказал я мрачно.

Тогда Биркаш прицепился с вопросами к Лили.

— Любопытно… — рассуждал вслух Фери Фодор, расхаживая по мастерской, как по университетской аудитории, теребя свой мягкий, пухлый подбородок. — Каким бы беспринципным и безвольным ни было наше дворянское сословие, в критический момент в нем все-таки проснется чувство ответственности. Да взять хотя бы того же Пала Телеки [45] Телеки, Пал — политический деятель, дважды был премьер-министром Венгрии. Весной 1941 года в знак протеста против того, что регент Хорти предоставил фашистской Германии территорию Венгрии для нападения на Югославию, застрелился. , разве я не прав?.. Любопытно…

Несколько человек с глубоким интересом, можно сказать с благоговением, слушали его. И только Геза оставался насмешливым:

— Ну, как вижу, у тебя есть теперь новая тема для очередного литературного опуса!

Силард Селеш, скульптор, пришедший вслед за нами, зло сверкнул своими очками на Фери Фодора:

— Вот образец радикального, объективно настроенного буржуа. Ему уже и Хорти хорош, если за его спиной можно спрятаться.

— Почему? — высокомерно возразил Фери Фодор. — Он и для русских приемлем. А тебе, видите ли, не подходит. Но разве твои единомышленники не пытаются сторговаться с ним?

— Но не беспринципно!

— Таити! — вскричал Пишта Вирагош и простер свои длинные руки к потолку. — Гоген был прав! Я поселюсь, как и он, на острове Таити, если придет конец этому балагану. — Затем повернулся к Гезе: — И вообще он во всем прав! Упрощение и декоративность! Вот истинное искусство! Все остальное блеф! Мазня!

— Замечательно, старина! — сказал смеясь Геза. — Но мы еще поспорим об этом потом, на Таити. Хотя, думаю, мы до тех пор успеем околеть. И ты! И ты! И ты! — показывал он пальцем по очереди на всех. — Либо в газовой камере, либо в Сибири…

— О том же самом и я толкую! — вскричал Миклош Биркаш. — А он не верит! — И указал на Фери Фодора, ожидая возражений с его стороны. Но Фери Фодор не слышал; он уже ввязался в другой спор, с Силардом Селешем.

По радио объявили о воздушной тревоге. Повторили по-немецки. Но вскоре сказали, что воздушная тревога миновала… Снова грянули марши, а в паузах несколько раз передавали: «Генерал-полковнику Карою Берегффи немедленно прибыть в Будапешт!»

— Кто он такой, этот Берегффи, черт возьми?

— Один из истинных венгров [46] Автор иронизирует, ибо Берегффи по происхождению был немец, изменивший свою фамилию на венгерский лад. .

Лили Варнаи сидела в стороне и читала. Она не только не участвовала в спорах, но даже не прислушивалась к разговору, она вела себя так, словно все это ее ничуть не интересовало, как человека, который уже ничего не ждет от жизни.

Мне до смерти надоел этот бессмысленный спор, беспомощное размахивание руками, неспособность убедить ни других, ни самих себя. Сейчас даже жалкий, дрожащий от страха Биркаш был мне симпатичнее других. По крайней мере он был искреннее остальных — не скрывал, что боится, не прятал свой страх за различными теоретическими разглагольствованиями, не старался его спрятать, как грязное белье в бумагу. «Подожду еще часок. Если Дюси Чонтош не придет, уйду». Но куда? Да где-нибудь переночую.

Спор между Фодором и Селешем все нарастал и ожесточался.

— Может быть, предоставим это будущему! — слышал я густой баритон Фери Фодора. — Да и вообще, где они сейчас, эти рабочие? А что делают крестьяне? — Он обратился ко мне за подкреплением своих доводов: — Ты только что приехал из деревни. Скажи, что делают крестьяне?

— Читают твои опусы… О возрождении буржуазного гуманизма! — огрызнулся я.

Сразу же подключился Геза:

— И о падении Франции… Тебе не помогло даже то, что ты всячески поносил французов… Хотя и знаешь, как едят бруснику… — И заговорщически подмигнул мне.

Я ничего не сказал. И в этот момент подумал о споре с Андрашем; мне стало очень стыдно. Но что-то восставало во мне и против вульгарных полемических приемов Гезы.

— Извини! — сказал я Фодору.

— Видно, я здесь сегодня самый что ни на есть козел отпущения, — пробормотал он обиженно.

Геза, конечно, был озадачен тем, что я не поддержал его; он сразу подошел ко мне и примирительно спросил:

— Так помнишь бруснику?

— Нет! — Хотя, конечно, помнил.

Это было в конце мая или в начале июня 1939 года.

Мы ужинали у графини Д. (Это звучит так, будто нас по меньшей мере раз в неделю приглашали на ужин к какой-нибудь графине или герцогине.) Пожалуй, следует уточнить: графиня Д. была женщиной честолюбивой и не лишенной художественного и, я бы даже сказал, политического чутья. В ее маленький литературно-художественный салон ни Геза, ни я не только не были вхожи, но даже не знали о его существовании, как и о самой графине. На тот вечер по протекции Фери Фодора, с которым Геза был знаком, она пригласила нас. Мы понятия не имели, зачем ей это понадобилось. Долго раздумывали, идти или нет. А почему бы, собственно, не пойти? Поглядим, а главное — отлично поужинаем. Уж, наверно, у графини подадут знатный ужин!

Графиня Д. жила в Буде, на берегу Дуная, около Цепного моста, в небольшом двухэтажном особняке в стиле ампир.

Когда мы с Гезой приехали, в гостиной на втором этаже гости уже собрались. Там были одни мужчины, за исключением хозяйки, разумеется. Кое-кого я знал. Например, Аладара Балта, который несколько лет назад, когда судили коммунистов, был в числе главных обвиняемых на процессе; затем он покаялся, выступил против коммунистической партии и стал одним из ведущих очеркистов теоретического журнала социал-демократов. Нередко его статьи печатались и в либеральных буржуазных газетах. Знаком я был и с Лайошем Череснешем, популярным современным художником, жившим в основном в Париже. Других я знал лишь понаслышке или имел весьма смутное представление об их творчестве. Например, Белу Холлана, неокатолического поэта, автора чрезвычайно радикальных, получивших скандальную известность стихов. Или Фери Фодора, который в недалеком прошлом обратил на себя внимание довольно эрудированными, раздражающе утонченными эссе, очерками, где он пытался модернизировать буржуазный гуманизм; это были «воинствующие, гуманистические», антифашистские сочинения. Но лучше всего я знал труды известного мецената и промышленного магната Шимона Келлнера, который, помимо своей основной деятельности, был еще и весьма известным искусствоведом. Мы даже переглянулись с Гезой: может быть, в угоду ему и пригласили нас? Это было бы не так плохо. Многих других гостей я видел впервые и совершенно не представлял, кто они такие.