Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Возвратился Келлнер с салфеткой в руке, которую он в спешке унес с собой. Он очень смахивал сейчас на метрдотеля.

— Совсем не в том дело… — садясь на свое место, продолжил он прерванный разговор и снова внес разрядку в сгустившуюся атмосферу, — подготовлен или не подготовлен Запад. Он просто не может взвалить на себя моральное бремя ответственности за новую мировую войну. Вот в чем суть! А не может потому… как бы это выразиться… что считает безнравственным отдать весь мир на потоп и разграбление, обречь на неминуемую гибель. Гитлер знает это, и в этом его огромное преимущество. И в этом трагическое противоречие буржуазного гуманизма. — Он замолчал. Обвел глазами присутствующих, каждого в отдельности. На Гезе задержал взгляд несколько дольше, надеясь встретиться с ним глазами. Но Геза упрямо не поднимал головы, он сосредоточенно пил бульон. Келлнер продолжал: — Собственно говоря, не только буржуазного гуманизма… Это было трагедией всех старых общественных формаций…

— Ага! — живо откликнулся толстяк в поповском одеянии, смекнув, куда гнет оратор.

— …обремененных ответственностью за сохранность накопленных богатств… Отсюда боязнь потерять их и отказ от борьбы с безответственной игрой с огнем.

— Так становятся на путь безответственности! — отважился подать реплику Фодор.

Келлнер пожал плечами, не ответив. Весь ход своих мыслей он закончил фразой:

— Таково историко-философское объяснение временных побед варварства.

Что мне здесь нужно? Этот вопрос все время терзал меня. И вообще, зачем нас сюда пригласили? Может, графиня пожелала иметь на своей палитре несколько красок плебейского цвета? Или к букету, который она хочет преподнести на прощание Келлнеру, нужно было добавить какой-то недостающий оттенок? Я украдкой покосился на Гезу. Он поглядывал на дверь. Ждал, когда лакей принесет следующее блюдо.

— Пожалуй, гитлеризм, — сказал я Келлнеру, — все же нельзя рассматривать как обычное проявление варварства. — Келлнер, вскинув брови, взглянул на меня. — В какой-то мере он порожден германским империализмом, крупным капиталом, концернами.

— Разумеется, существует и такое толкование. Но насколько мне известно, оперировавшие им немецкие коммунисты немногого достигли. — Говоря это, он даже не удостоил меня взглядом, словно отвечал не мне, а кому-то другому.

Кое у кого это вызвало смех.

Графиня послала мне ободряющую улыбку. И это взбесило меня еще больше, чем высокомерие Келлнера. Кстати, она совершенно не принимала участия в разговоре, сидела молча во главе стола и время от времени взглядом отдавала распоряжения лакею, затем со слащавой улыбкой поворачивалась непременно к тому, кто в данный момент говорил.

— Прошу прощения, — сказал Фодор, глядя на часы и вставая. — Мне пора на дежурство… — И вышел.

— Поезжай на тридцать втором! — крикнул ему вслед Балта. Затем обратился к Келлнеру: — Ну так что же дальше?

— А то, — сказал Келлнер, допивая свой бульон, — что началась эпоха нового переселения народов. Разумеется, в переносном смысле.

— Вот именно! — одобрил очкастый.

— Разбойничья фашистская идеология неизбежно захлестнет Европу. Возможно, даже часть Азии. Останутся одни островки. Что касается линии Мажино, то, по-моему, она лишь в том случае будет чего-либо стоить, если за ней в срочном порядке удастся возвести вторую линию Мажино, идеологическую. Удастся ли? — Он развел руками. — Посмотрим… — Он сделал многозначительную паузу, потом добавил: — Если же я не прав и война все-таки разразится… — Он не закончил фразы. И она нависла над нами, как скала над стремниной. Было в ней нечто угрожающее и вместе с тем уродливое.

В столовой, оклеенной обоями в стиле барокко, за великолепно сервированным столом сидит группа людей. И в то время, когда лакей с бесшумной элегантностью молча ходит вокруг стола, предлагая гостям все новые яства, и приглушенно позвякивают столовые приборы, люди спокойно говорят о надвигающейся катастрофе, несущей смерть.

Перед моими глазами мелькают кадры недавно просмотренной кинохроники. Испания. Горящий город… Обезумевшая женщина устремилась навстречу машине, прижимая к груди ребенка… ее растрепавшиеся волосы развеваются… Такое впечатление, что они тоже горят…

— А Герника? — набросился я на Келлнера. — Как она увязывается с иррационализмом?

Сделав удивленный вид, он поморщился, как человек, отмахивающийся от назойливой осы.

— А кто же тут говорил о Гернике? — спросил он.

— Зато народ говорит! — наступал я, чтобы у них не возникло впечатления, что ужин съеден мною незаслуженно. — В Андялфёльде, в Уйпеште, во Франции… в Советской России!.. Не о том ли надобно подумать, как предотвратить подобное?

Стало тихо. На меня смотрели с изумлением. Один лишь Геза упорно продолжал есть. Графиня улыбалась. Вернулся Фодор.

— Данциг! Данциг! Данциг! — крикнул он. — Однако Чемберлен заявил, что Польшу в обиду они не дадут.

Это отвлекло внимание от меня, внесло разрядку.

— Венгрия! — предсказал Балта. — На очереди Венгрия.

Тишину нарушил чей-то вздох, похожий, скорее, на стон.

Возразил один лишь Фодор:

— Оставь, пожалуйста! Где тут логика? Мы и так у Гитлера в кармане.

— В кармане, но не в брюхе. Это разные вещи!

Молчавший до сих пор Бела Холлан, свирепо оглядываясь из-под свисавших на лоб волос, заговорил:

— Зачем понадобился нам Северный край! К чему нам Прикарпатье! И нужна ли вся эта шовинистическая болтовня о великой тысячелетней Венгрии! Самого обыкновенного швабского гуся превратили в венгерского коршуна, так называемого турула [48] Разновидность коршуна, тотемистическая птица у древних венгров. . Юстиниан Шереди [49] Шереди, Юстиниан — кардинал, глава католической церкви в Венгрии до 1945 года. из безвестного словацкого парнишки превратился в верховного государственного знаменосца! Десятки тысяч хольдов земельных угодий принадлежат церкви, кичащейся тем, что она прибежище бедных и обездоленных. А на животе у голодного мужика трианонская траурная лента [50] Имеется в виду Трианонский мирный договор, навязанный Венгрии державами Антанты в 1920 году. . В руках у рабочих приводящее в ярость иных красное знамя! — Он возвысил голос, словно читал проповедь. — Гитлер — сатана. Но сатана — извечное испытание, ниспосланное человеку богом! Мы не выдержали этого испытания! — Закончив свою речь, он стал усердно накладывать из блюда, которое лакей держал перед ним.

Я смотрел на лакея. Кто он? Откуда? Где родился? Понимает ли, о чем говорят? И интересно, что он думает? Мне хотелось перехватить его взгляд; может, даже сообщнически обменяться с ним улыбкой. Но его гладко выбритое лицо проплывало над нами, как неведомая планета. «Этот, — подумал я, — не имеет происхождения. Не было у него ни отца, ни матери». Эта мысль рассмешила меня.