Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Графиня приняла нас очень любезно. Поинтересовалась, над чем мы работаем; думаю, что Фери Фодор кое о чем ей уже рассказал, так что представление о нас она имела, знала, кто мы и что мы, и это было приятно. К тому же эта женщина с чуть тронутыми сединой волосами, с тонкими чертами лица, с простыми спокойными манерами была на редкость обаятельна. Она скорее представлялась мне молодой бабушкой, чем светской дамой.

— Знакомьтесь и будьте как дома, — сказала она нам улыбаясь и отошла к следующей группе беседующих.

Гости курили; подобно тихому шипению газированной воды, журчала непринужденная беседа, негромкий говор. Лакей принес прохладительные напитки. Обстановка была приятной.

Геза толкнул меня локтем.

— Не так уж плохо быть барином, — подмигнув, шепнул он мне.

Фери Фодор проявлял трогательную заботу, стараясь вовлечь нас в разговор, то и дело знакомил то с одним, то с другим гостем.

Балта напыщенно, но не без иронии отрекомендовался:

— Аладар Балта, ренегат…

Он, несомненно, знал, кто я такой.

— Однако довольно оригинальный способ популяризировать себя, — отпарировал я.

Моя реплика вызвала смех у стоявших рядом и слышавших нашу короткую перепалку, но в смехе этом чувствовалась какая-то нервозность.

— Разве ты все еще нуждаешься в этом? — спросил у Балты молодой человек с рыбьими глазами.

— Отнюдь нет.

— От подобных ярлыков все сильнее несет анахронизмом. Это старо как мир.

— Но тем не менее еще встречаются и настоящие ренегаты. Вместо красной рубашки они напяливают зеленую [47] Венгерские фашисты — члены партии «Скрещенные стрелы» носили зеленые рубашки. , завтракают с графом, обедают с еврейским капиталистом и называют себя истинными представителями народа. Скажи мне, горе-урбанист, — и быстро, как дети, играя в салочки, дотронулся рукой до плеча Фери Фодора, — кто они?

— Ой, запамятовал! Подскажите кто-нибудь! — входя в роль, воскликнул Фодор.

— Но вся беда в том, — продолжал острить Балта, — что среди крайних левых много дальтоников. Они путают зеленый цвет с красным… — И с невинным видом посмотрел на меня.

— А вот среди умеренных левых, — сказал я, — кое-кто не видит разницы между защитой интересов крупного капитала, латифундий и антифашизмом.

— Браво! Счет два-два! — кисло улыбнулся Фодор и потащил нас дальше. Лишь рыбьеглазый нудно тянул свое:

— Они мыслят допотопными категориями!

Я понимал, что моя реплика прозвучала немного резковато, но меня разозлило наглое фанфаронство Балты.

— Знаешь, я сегодня же вечером набью ему морду, — процедил Геза сквозь зубы и добавил: — Но только после ужина…

Келлнера со всех сторон обступили слушатели. Даже не взглянув на нас, он продолжал излагать восхищенно поддакивающей аудитории свои очень оригинальные суждения об иррационализме Пикассо, наиболее ярким выражением которого служил, по его мнению, так называемый «голубой период» в творчестве художника.

Гости стояли группами. С уст говоривших слетали, как прирученные птицы, имена: Ортега… де Ман… Пикассо… Унамуно…

Вошел лакей и что-то шепнул Келлнеру. Разговоры смолкли, все взглянули в их сторону. Келлнер встал и, раскачиваясь, как пингвин, пошел к выходу.

Возобновился прерванный разговор, но он уже не был таким непринужденным, как прежде. Какое-то сдерживаемое волнение придало ему иной тон.

Келлнер вскоре вернулся. Он улыбался и еще издали начал с той фразы, на которой остановился:

— Словом, по-моему, «голубой период» в творчестве Пикассо не что иное как возврат к известным направлениям средневековой церковной живописи, которая…

Его появление вызвало приглушенный гул. Вернее, даже не гул, ибо никто не издал ни звука, скорее, слабый отголосок неясного шума. Разговор снова принял свои непринужденный тон.

Вдруг я остро ощутил себя здесь совершенно чужим. Что мне тут надо?

В это время гостей пригласили к столу.

Когда мы спускались вниз — столовая помещалась на первом этаже, — Фодор торопливо сообщил, что обычно ужины здесь не устраивают. Это исключительный случай. «Что он оправдывается? — с досадой подумал я. — Кого оправдывает?»

— Уж не в нашу ли честь? — пошутил Геза.

— А в чью же еще? — рассмеялся Фодор. И с напускной важностью шепнул: — Провожаем Келлнера…

— Келлнера?

— Он едет в Англию.

— Совсем?

— Да как вам сказать… — замялся он. — Официально вроде бы нет…

За ужином — словно придя к молчаливому согласию, что в салоне, наверху, уже отдали этому дань, — не говорили ни об искусстве, ни о философии, ни о литературе. Разговор шел только о политике. Как изголодавшиеся люди на еду, вернее говоря, как алкоголики на первый стакан водки, с жадностью набросились они на последние новости.

— Данциг! — сказал человек с рыбьими глазами. — На очереди Польша.

— Это может вызвать войну.

— Ерунда!

— Запад больше не пойдет на уступки, а Гитлер не пойдет на риск.

— Данциг! — настойчиво твердил рыбьеглазый.

— Это только маневр.

— Зачем Гитлеру маневрировать?.. Вспомните о Саарской области… Аншлюсе… Мюнхене… Чехословакии… Думаете, он остановится в Праге? До сих пор ему все сходило с рук.

— Вы смотрели кинохронику? — спросил Фодор. — Пражане стояли на Вацлавской площади… с непокрытыми головами… и плакали…

— А сколько слез будет пролито на проспекте Андраши? — с горькой иронией спросил Балта.

Все замерли, но сделали вид, будто не слышали, и только гость с рыбьими глазами прошипел Балте на ухо:

— Однако, я бы сказал, неудачная шутка.

Балта дернул плечом.

— Гитлер не может устремиться на восток, пока не обеспечит себе тыл на западе! — визгливо выкрикнул очкастый, одетый, как священник, во все черное, и бросил уничтожающий взгляд на Балту.

— Запад не подготовлен. Оттуда Гитлеру ничто не угрожает.

— Правильно, — изрек Фодор. — Франция отойдет за линию Мажино, Англия — за Ла-Манш. И бросят Европу на произвол судьбы.

До сих пор Келлнер молчал. Но тут он поднял голову, оторвавшись от чашки с бульоном:

— Не в этом дело!..

Однако продолжить ему не пришлось, ибо вошел лакей и снова что-то шепнул ему.

— Прошу прощения, — сказал Келлнер и вышел. Гости почувствовали себя как ученики, когда учитель вышел из класса: стали перешептываться, приглушенно загудели.

— Испания! — громко сказал я. — Этого никогда нельзя простить Западу! Запад предал не только Испанию, но и себя.

Собственный голос показался мне чужим, прозвучавшим с несвойственной резкостью.

Никто не ответил, и только графиня ободряюще улыбнулась мне, как режиссер дебютанту, начинающему, волнующемуся актеру, сыгравшему свою первую роль: «Карета подана, герцог!..» Меня так и подмывало встать и уйти.