Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Тут я понял, что Ленке сказала правду.

Прохожие удивленно оглядывались на нас. Навстречу шла шумная ватага парней, один из них со смехом бросил мне:

— Раз уж ей так приспичило, ублажил бы ее!

Грубо заржав, они прошли мимо.

Перед нами пронесся грузовик с нилашистами. Они пели марш Салаши.

Я взял Лили под руку.

Возле дома на улице Сив я остановился и сказал ей:

— Мне нужно зайти сюда. Подождите, я скоро вернусь.

— Нет! Не оставляйте меня одну… Очень прошу вас! — В ее голосе было столько тревоги и мольбы, что отказать ей у меня не хватило духу.

— Идемте, — сказал я неохотно.

В доме у тестя стояла суматоха, все волновались, хлопотали: вернулся домой Андраш. Он как раз обедал или ужинал. Вильма, сновавшая туда-сюда, раскудахталась, как вспугнутая с гнезда наседка. Все, что было съестного на кухне и в кладовой, она поставила перед Андрашем.

Андраш, смеясь, протестовал:

— За кого ты меня принимаешь?

— Знаю я тебя, каланчу. Ты и колокол проглотить! — А сама снова бежала в комнату, выдвигала один за другим ящики шкафа. Мой тесть сидел и молча посасывал трубку. По его упорному молчанию было заметно, что он чем-то очень недоволен.

Они были несколько удивлены, увидев со мной Лили, но вскоре освоились. Тесть даже гостеприимно угощал ее, предлагая перекусить.

Мы с Андрашем вышли в гостиную.

— Почему старик не в духе?

Андраш махнул было рукой, но потом все же ответил:

— Я не хочу, чтобы Вильма оставалась дома.

Я настороженно посмотрел на него:

— Ты находишь положение настолько серьезным?

Он пожал плечами:

— Серьезным? Смотря как понимать…

И с невозмутимым спокойствием начал «анализировать» обстановку. Хорти и его клика еще раз предали нацию. Они без всякой подготовки разыграли этот фарс с выходом из войны. Они хотели обеспечить себе алиби на будущее. Рабочим оружия так и не дали. Власть захватят нилашисты. Немцы снова попытаются во что бы то ни стало хоть на некоторое время приостановить победоносное наступление Красной Армии… Начинается новый этап борьбы; необходимо готовить силы к вооруженному сопротивлению… В голосе его звенели резкие нотки.

Из меня прорвалась накопившаяся за день горечь.

— Вооруженное сопротивление? С кем?..

На лбу Андраша на миг собрались морщины, но все же он спокойно ответил:

— С кем можно. — Потом как ни в чем не бывало поинтересовался: как Марта? Дети? В безопасности ли они? Конечно, сейчас и речи не может быть об их возвращении в Пешт. Пусть подождут там, пока все не закончится. Что я намерен делать? Останусь или уеду к своим? Возможно, лучше всего было бы мне вернуться туда и делать там то, что позволят обстоятельства… Но он не хочет вмешиваться, это не его дело…

— У тебя есть связи с товарищами? — вдруг спросил он.

Раньше мы никогда не говорили с ним о подобных вещах. Но сейчас вопрос показался мне вполне уместным.

— Есть. Надеюсь, что скоро смогу их наладить… — Меня все больше раздражала его спокойная, беспристрастная педантичность. «Он рассуждает так, как, вероятно, и работает. Не спеша разложит перед собой инструменты — рубанок, долото, — попробует лезвие, осмотрит струбцинку, затем… Эх!»

— Послушай, Андраш! — проговорил я, в упор глядя на него. — А тебя не гложет стыд?

— У меня нет времени хныкать! — парировал он мой выпад.

В первое мгновение я подавил в себе негодование, но тут же дал волю ярости:

— По-твоему, это хныканье? Нация наша бесхребетная, нет у нее национального самосознания… И мы бессильны что-либо сделать… Разве это не позор? Маневрировали… Разглагольствовали о широком общенародном фронте и сплочении сил… и никого с нами нет… И это не позор? Где сейчас рабочий класс?.. Запивает пивом воскресный обед и мирно отрыгивает?.. Это тоже не позор?.. Если ты не испытываешь его, мне не о чем с тобой говорить!

— Значит, пусть выступит с голыми руками… подыхает, защищая вас, так? — хлестнул он меня, словно дал пощечину.

Меня больно задели его слова, я чувствовал всю их несправедливость.

— И это ты говоришь мне?

— Любому скажу то же самое, кто будет так же рассуждать. — И добавил: — Видать, не ты оказывал влияние на своего друга Гезу Балла, а наоборот…

— Я не попугай. И говорю то, что думаю и чувствую сам! Да, мне стыдно, что на этой неразберихе в стране мы хотим построить новый мир!

— Нет. На душевной немощи… на истерике…

— Нужна революция, которая бы смела прочь всех этих… этих… — я едва сдерживал слезы, — вместе со мной… и с тобой… всех!..

— Я не буду горевать о том, что было. Нам дорого то, что зарождается сейчас… Я имею в виду взорванные вражеские танки… выстрелы по врагу…

— За весь день я слышал только один выстрел.

— Но это неизмеримо важнее, чем вот такая болтовня!

Меня задевал его менторский тон; вызывало чувство досады то, что он не понимает, о чем я ему толкую; бесило, что и я сам не был уверен в своей правоте.

— Я слышал только один выстрел… Но как выяснилось, это всего лишь сработал капсюль. Какой-то парень, засучив рукава, разбил его на столбе-силомере на ярмарке на площади Ракоци… От имени всего рабочего класса… — И я начал саркастически смеяться. Нет, это был даже не смех, а конвульсивный хохот. Смеясь, я хлопал себя по коленям, как человек, который рассказал забавный анекдот и сам заливается громче всех.

Андраш удивленно смотрел на меня, еще сильнее сморщив лоб, который был похож сейчас на меха гармоники; от этого его мальчишеское лицо сделалось настолько комичным, что я не удержался и захохотал пуще прежнего.

Он подождал, пока не прекратился мой безудержный, готовый перейти в икоту смех, и сдавленным голосом спросил:

— Кто она, эта женщина?

Я не сразу понял, кого он имел в виду.

— Ну, та самая, которая пришла с тобой… — Он произнес эти слова негромко, почти шепотом, но с таким вызовом и укором, что даже поразил меня.

— Одна скрывающаяся еврейка.

— Помогаете друг другу скрываться? На пару веселее, не так ли? В любовных утехах надеешься обрести душевное равновесие? — И он стал насмешливым, колючим, как безжалостный зимний ветер. — Разглагольствуешь о безответственности нации… а сам шляешься с крашеными шлюхами… в такое время!.. Суровое время! Понимаешь? Суровое время!

Совершенно ошеломленный, я потерял дар речи и еле выговорил, заикаясь:

— Но ведь… Да как ты смеешь?.. Как ты мог подумать так обо мне?..

Он не слушал меня. Говорил свое с нарастающим ожесточением.

— Моя сестренка была звонким жаворонком… Ты заглушил в ней ее жизнерадостный смех!.. Своими безрадостными слюнтявыми сомнениями… Да! Своим трусливым, растленным цинизмом… Где ты подцепил эту и приволок к нам?

С ума можно сойти! Чего он хочет? И этот наглый тон! Как он смеет встревать между мной и Мартой! Я знал, что он очень любит свою младшую сестру. Они выросли без матери, и это породило между ними чувство глубокой, чистой, прекрасной дружбы и привязанности, что было неизмеримо больше обычной братской любви. До сих пор он никогда не вмешивался в нашу с Мартой семейную жизнь. Да и повода к тому не было. А если между нами и случались незначительные размолвки, то он чаще всего становился на мою сторону. Что все это может значить? С чего его прорвало сейчас?