Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Чонтош махнул рукой и спросил:

— Итак, скажи: ты на моем месте согласился бы встретиться с ним? — Словно не слышал моей реплики на предыдущее замечание. Однако и на этот раз он не выслушал моего мнения и протянул руку, прощаясь: — Адрес запомнил, надеюсь? Будь очень осторожен! — И он необычайно горячо пожал мне руку.

— Не будешь ждать сообщения по радио?

— Услышу на улице. Это не имеет существенного значения… — И, ни с кем больше не простившись, поспешно вышел.

Не успела за ним закрыться дверь, как транслировавшаяся по радио музыка оборвалась.

— Внимание! Внимание! Передаем чрезвычайное сообщение.

И тут же другой голос, принадлежавший мужчине, явно не привыкшему выступать перед микрофоном, крикливо и отрывисто, как бы подделываясь под Гитлера, пролаял по-венгерски:

— Слушайте обращение Ференца Салаши к венгерской нации, призванной к оружию…

Я видел вокруг себя бледные, растерянные лица ошеломленных людей. Да и сам я, наверное, выглядел не лучше. Тусклый свет в просторной мастерской отбрасывал на эти лица причудливые тени. Даже Шари, широко раскрыв глаза, стояла в такой позе, словно и для нее стало важным что-то другое, а не только ее собственная персона. За стеной раздался дикий рев и невообразимый шум и грохот. Казалось, дом не выдержит и вот-вот рухнет. Самый младший Вирагош, сонно посасывавший соску на коленях у Ленке, испуганно заплакал и прижался к матери.

— Нилашисты… — пояснил Пишта. — Веселятся… — Он пытался улыбнуться, но на его скуластом лице появилась мучительная гримаса.

«Наступил критический час в тысячелетней истории венгерской нации… На землю нашей родины, угрожая нашему существованию, вторгся внешний враг. Внутренний враг нашей отчизны вступил в сговор с ним…»

Все мы на протяжении вот уже нескольких часов знали, во всяком случае предполагали, что именно так и будет, что ничего иного не могло и быть… И все же только что услышанное ошеломило нас своей неожиданностью. Во всяком случае, я испытал именно такое чувство. Я посмотрел на Гезу: он стоял, сжав губы и опустив руку на плечо Пиноккио. Он привлек к себе долговязого подростка, словно оберегая от чего-то. Миклош Биркаш как ни в чем не бывало, словно он был совершенно спокоен, медленно поднялся и, подойдя к кубистской картине Пишты, начал сосредоточенно, с интересом ее разглядывать.

«До сих пор страной заправляла паразитическая клика, спаянная общностью корыстных интересов и круговой порукой. Именно эта клика сделала регента орудием для достижения своих преступных целей…»

За стеной неистовствовали пуще прежнего. Только на этот раз рев усиливался в конце каждой фразы.

— Что там за подонки? — зло спросил Геза.

Всегда уравновешенная, с мягкой улыбкой, Ленке дрожала, словно в лихорадке, у нее зуб на зуб не попадал; наверное, такой звук издает посуда на кухне во время землетрясения.

— Пишта, пойди… скажи им… — умоляюще попросила она.

— Пусть потешатся, — попытался успокоить ее Пишта.

«В этой решающей битве друзья Германии, Италии, Японии — наши друзья, их враги — наши враги… Наша нация во имя священной борьбы и окончательной победы объединилась с жизнеспособными и призванными править миром нациями…»

Неистовый рев сопровождался теперь уже яростными ударами в стену.

Ленке, прижимая ребенка, истерично закричала:

— Иди же! Иди! Какой же ты трус! Трус! — кричала она сквозь слезы. Вслед за младшим заплакал и ребенок постарше. Пишта, бледный и беспомощный, гладил жену по голове, утешая. Шари тоже принялась успокаивать ее; склонившись над ней, она что-то шептала ей на ухо, но Ленке зарыдала еще пуще. — Трус! Какой же он трус! — выкрикивала она. Это был уже скорее вопль, чем крик.

Сквозь истерические рыдания до моего слуха долетали трескучие фразы из радиоприемника:

«Борьба идет не на жизнь, а на смерть, по принципу: или мы уничтожим врага, или он нас… С неумолимой беспощадностью мы должны устранить сеющих раздоры интриганов, готовых капитулировать раболепных пособников врага, лживо прикрывающих свою трусость словами о здравом смысле и объективной оценке обстановки…»

Стена содрогалась от бешеных ударов, казалось, она вот-вот проломится…

— А-а, сволочи! — выругался Геза и шагнул к двери.

Пишта бросился за ним.

— Не сходи с ума, Геза!

— Отстань! — ответил тот, отталкивая Пишту.

— Трус! Трус! — визжала Ленке. Дети ревели. Творилось что-то невообразимое.

— Не надо… не надо, дядя Геза! — Пиноккио вцепился в него, в голосе его звучали испуг и мольба. Словно он обрел в нем своего отца и боялся снова потерять. Геза стряхнул его с себя и вышел за дверь.

Я кинулся за ним.

Когда я догнал его, он уже барабанил кулаком в дверь соседней мастерской и с ожесточением колотил в нее ногами. Дверь распахнулась. И мне вдруг показалось, что сейчас к нам, весело посмеиваясь, выйдет Йенци, похожий на садового гномика, и скажет: «Ну и шутку же я отмочил, прямо потеха!..»

Но в дверях появился высокий широколицый незнакомый мужчина; красное лицо его лоснилось, от него разило палинкой.

— Но-но-но, полегче! — заикаясь, пробурчал он. — Вы чего дом ломаете!

Из помещения доносились громкие звуки настроенного на полную мощность радиоприемника.

— Это вы его ломаете, сволочи!

— Что это вы раскричались?! У себя дома я могу делать все, что хочу. — За его спиной теперь стояли еще два дюжих молодца, таких же разгоряченных и раскрасневшихся, как он. — У нас праздник!.. Мы веселимся!.. — Пьяно, по-идиотски ухмыляясь, он выбросил руку вверх: — Упорство и натиск! Хайль Салаши!

Не знаю, то ли жест его Геза воспринял как намерение нанести ему удар, то ли зубоскальство верзилы взбесило его, но он вдруг размахнулся и сильно ударил его кулаком по лицу, потом пнул ногой в живот. Детина, застонав, как мешок повалился назад. Стоявшие сзади подхватили его, оттащили с порога и захлопнули дверь. Я ничего не понимал. И ждал, что они все бросятся на нас… Но тут я увидел, что кое-кто из наших уже успел подойти к нам. У нас за спиной стояли: Алмар, Селеш, даже Биркаш… Фейер, Шари… И конечно, Пиноккио.

Мы немного подождали; но за дверью не слышно было никакой возни. Только по-прежнему орало радио.

Мы вернулись в мастерскую. Никто не проронил ни слова. В мастерской было тихо, одна лишь Ленке всхлипывала. Пишта стоял рядом с ней, подавленный, поникший; его длинные, беспомощно повисшие руки чуть не доставали до полу. Усы тоже обвисли. Радио кто-то успел выключить. Сквозь стену доносился монотонный гул голосов, но слов разобрать было невозможно.

Молчание становилось гнетущим.

Не знаю почему, но меня терзал жгучий стыд, хотелось взвыть, подобно раненому зверю. Гости Пишты растерянно стояли, не зная, что им делать, каждый молча думал о своем; затем, не прощаясь, стали один за другим расходиться. Но не потому, что испугались — это было видно, — никто из них не торопился.