Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Ко мне подошел Пишта.

— Как быть с Лили? — спросил он чуть слышно. — После всего, что произошло, ей ни в коем случае нельзя оставаться здесь.

— Но я ведь тоже иду не к себе, даже не знаю, где смогу сам пристроиться. — А про себя добавил: «И вообще, какое мне дело до этой женщины?» Во мне закипела злоба.

Геза, о чем-то шептавшийся с Шари, прислушался к нашему разговору.

— Ты ничего не знаешь и совсем ни при чем тут! — успокоил он Пишту. — Ты даже не выходил… Впрочем, им теперь не до нас, своих дел по горло.

Ленке, прижимая к себе детей, ахала и охала сквозь слезы:

— Возьми… Уведи ее с собой…

Я думал, она сейчас опять начнет биться в истерике. Лили сидела в стороне и держалась так, словно ничего не видела и не слышала. Будто речь шла совсем не о ней.

Все ушли, остались только Геза, Шари да я… Ну и Пиноккио, разумеется. Он прислонился к стене, держа под мышкой свои рисунки, украдкой посматривал на Гезу, время от времени громко шмыгая носом.

Геза отвел меня в сторону.

— Пожалуй, и тебе пора уходить… — негромко сказал он.

— А ты?

— Я тоже сейчас пойду. — Затем, сделав над собой усилие, спросил: — Дюси дуется на меня?

— Он ничего не говорил.

— Что бы там ни произошло, можете рассчитывать на меня… — Он стиснул мою руку. — Ты знаешь адрес Шари? — И с хрипловатым смешком добавил: — Она позвала меня к себе. Причитается награда за великий национальный подвиг…

На дворе стоял непроглядный мрак. Дверь соседней мастерской была закрыта, доносились оттуда лишь звуки радио.

Я дошел уже почти до ворот, когда услышал за собой шум шагов, такой же как под вечер, несколько часов назад. Я остановился. Когда Лили подошла, я, ни слова не говоря, взял у нее из рук чемоданчик.

Так, молча, не обменявшись ни единым словом, мы прошли через весь город.

При тусклом маскировочном освещении он выглядел мрачным. Трамваи ходили медленно, пробираясь ощупью, как слепые нищие. То и дело с бешеной скоростью проносились грузовики с немецкими солдатами и нилашистами, время от времени поблескивая вспышками ослепительно яркого света фар. В неосвещенных трамваях ехало мало пассажиров, да и те сидели угрюмо и молча, втянув голову в плечи. Утром и даже, пожалуй, еще днем я стал бы, возможно, присматриваться к ним, стараясь определить, чем вызвано их угрюмое молчание. А сейчас у меня не возникло такого желания. И не только потому, что все равно я ничего не разглядел бы в темноте.

Нам пришлось взбираться на самый верх Розового холма.

Под нами расстилался погруженный в темноту город, до нас доносился лишь неясный шум, похожий на глухие удары огромного невидимого сердца. Откуда-то, скорей всего со стороны крепости, ночную темень огласил треск частых ружейных выстрелов. Я даже не остановился, чтобы определить, откуда именно стреляют.

Где-то далеко-далеко, на юго-востоке, небо озарялось красными сполохами, как зарницами в безоблачные летние ночи. Я схватил Лили за руку.

— Вспышки орудийных залпов, — сказал я ей единственную за всю дорогу фразу.

Квартира, адрес которой дал мне Чонтош, находилась на первом этаже сравнительно большого особняка.

Дверь открыл высокий молодой человек, с темными волосами, лет двадцати трех — двадцати четырех; когда я сказал, кто нас прислал, он не раздумывая распахнул дверь, и мы вошли. В комнате сидело еще трое молодых людей; один из них настраивал радиоприемник, другой читал книгу, лежа на кушетке, третий — в белом переднике и в чепчике горничной — убирал посуду со стола.

— Гости пришли, — объявил парень, впустивший нас. Обратившись к нам, он спросил: — Вы ужинали? — И, не дожидаясь нашего ответа, отдал распоряжение юноше в белом переднике: — Жаннетт, два чистых прибора гостям.

— Слушаю, мадам.

В этой игре было что-то ребяческое; и сейчас, после целого дня тревог и волнений, она пришлась мне как нельзя более по душе.

— Сегодня он дежурный по кухне, — пояснил черноволосый молодой человек; затем одернул парня, настраивавшего приемник: — Перестань крутить его наконец!

Тот выключил радио.

— За границей еще ничего не знают.

— Это событие лишь для нас столь великое.

Ребята приняли нас как своих, занялись обычным делом, словом, вели себя так, как всегда. Они лишь украдкой, с чисто мальчишеским любопытством разглядывали Лили; но в этом тоже не было ничего обидного. В их взглядах сквозило одобрение и некоторая зависть. Я в душе посмеивался. Мне было легко, хорошо в этой здоровой, успокаивающей атмосфере.

— Весьма приличное студенческое общежитие, — одобрительно заметил я. — Две комнаты?

— Три.

Это была со вкусом обставленная, вполне благоустроенная квартира: современная мебель, удобные кушетки, кресла, мощный радиоприемник с широким диапазоном, проигрыватель, на стенах довольно хорошие картины, гравюры, на полу бухарские ковры. И несмотря на это, во всем сказывалось, что здесь живут студенты, на свой лад расставившие все предметы. Но здесь отнюдь не царил беспорядок, как могло показаться иному поверхностному наблюдателю. Старый уклад жизни с его представлениями об уюте переплетался здесь с новыми требованиями целесообразности, предъявляемыми совершенно иным образом жизни.

— Давно здесь обитаете?

— Четвертый месяц. Сторожим квартиру.

— Сегодня днем хозяева наведывались. Но беднягам пришлось возвратиться в гетто, в дом с желтой звездой на фасаде.

— Буржуи! — оторвав глаза от книги, изрек парень, лежавший на кушетке. В его голосе чувствовалось безграничное презрение. — Даже и сейчас дрожат только за свои ковры!

— Ну ты не очень! — осадил его впустивший нас юноша, которого все звали Йожо. — Ты не нажил себе ковра.

— И не буду! — зло огрызнулся тот и, повернувшись на живот, продолжал читать.

Жаннетт — его звали Янчи, — как вскоре выяснилось, студент филологического факультета, родом из соседнего с Вёльдешем села. Он тут же не без гордости упомянул о Гезе и поинтересовался, знаем ли мы его. Он оказался словоохотливым малым; у него были светлые рыжеватые волосы и, когда он говорил, странно двигался нос — своим видом он напоминал юркую белку.

После ужина меня вдруг одолел сон, навалилась страшная усталость, словно меня оглушили дубиной. Так, сидя, я и заснул. Скорее это было забытье, чем сон.

Не знаю, сколько я так проспал.

Сквозь сон слышал, как в прихожей раздался звонок.

Когда я открыл глаза, на пороге стоял молодой человек в форме нилашиста, на его нарукавной повязке виднелись скрещенные стрелы. Сначала я не мог сообразить, где нахожусь; подумал, что это во сне. Потом мой мозг пронзила, как острая боль в сердце, мысль: мы попали в западню.

Нилашист взметнул руку вверх:

— Упорство и натиск! Хайль Салаши! Есть здесь евреи и коммунисты?